Дата Туташхиа

Перемахнули мы через забор, луна вовсю светит, видно, как днем. Сразу у забора, под грушей, свинья привязана, хрюкает себе. Подкрались мы к хибаре, маузеры — наготове. Единственное оконце настежь открыто, и дух из него такой прет — прямо с ног валит. Прислушиваемся: дети всяк на свой лад сопят. Заглянули: сам их благородие хозяин на коряге сидеть изволят, пальцем в носу ковыряют, на огарок уставился. О чем, интересно знать, думает, подлец?

Наверное, залог втрое дороже ссуды сорвал — вот теперь и сидит, мечтает, чтобы должник хоть на денек срок просрочил — продаст Кажашка залог, тройной барыш схапает.

Прикрыл я лицо башлыком, сунул маузер в оконце:

— А ну, отворяй, живо!

Нет, это самому надо видеть — словами не расскажешь! Ростовщик застыл, как гончая в стойке, палец в носу, глаза — в дуло, оторвать не может. Щелкнул я курком. Ростовщик вскочил, бросился открывать. Дата вошел, велел хозяину сесть. Осмотрелся, скинул бурку, в угол бросил. Сел за стол, выложил два маузера и глядит на ростовщика. Тут бы и жать на него, давить, духа не дать перевести, а Дата молчит себе, время тянет. Опомнится он сейчас, придет в себя, и тогда пиши пропало — хрен из него выжмешь, это уж точно! А Дата молчит. Надоело ему, видно, глядеть на Кажашку, нашел себе занятие — стал стены, пол, потолок разглядывать — и долго так, задумчиво. Вижу, уходит добыча. Влез я в оконце по пояс и ростовщику маузером в рыло:

— Деньги на стол, сукин сын! Мигом!

Кажа Булава осторожненько обернулся и морду перекосил — то ли улыбается, то ли заревет сейчас.

— Откуда деньгам взяться? Были б деньги, жил бы я в этой конуре!

И пошел плести — опомнился, пес! Теперь бы жать и жать, а то совсем уйдет!

— Гони деньги, тварь, тебе говорят! А то мигом на тот свет отправишься! Живее, кому сказано!

И опять маузером в рыло, будто курок вот-вот спущу.

— Пощадите, — канючит ростовщик и поднимается помаленьку.

В углу стоял огромный, обитый железными обручами сундук. Вытащил ключ, поднял крышку. И пошел выкидывать черкески, седла, сабли, кинжалы — целую гору наворотил! И как быстро — откуда только прыть взялась? Стоит сундук пустой, а Булава опять вздыхает и канючит:

— Вот… все, что есть… Все.

Я Дате киваю, пусть поглядит, нет ли еще чего. Он пошарил по дну, вытащил толстенную книгу. Стал он ее листать — все страницы в записях, пометках, даже рисунках, а между страницами… записки, векселя, долговые обязательства.

— Дай-ка сюда, говорю.

А Кажашка как заверещит:

— Годжаба, Цабу, Бики, Кику, Цуцу, Доментий!.. Отнимают разбойники нашу книгу! Беда, дети мои, беда!

Дата окаменел. Да и я, признаться, не ожидал такого визга — смешался, чего греха таить! А из-за простыни как посыпались ребятня, мал мала меньше, тощие, кривоногие — и ну орать, ну выть, господи ты боже мой! Шабаш! Видит Кажа Булава, сволочь хитрая, что мы растерялись, упускаем момент, упускаем, и давай давить — шлепнулся на спину, копытами своими колотит, орет-надрывается:

— Беда! Беда!

Тут слышу — скрипнула калитка. Соображаю: Кваква, жена Кажашкина, из порта вернулась. Такими деньжищами, мерзавец, ворочал, а жену, у которой шестеро на руках, посылал еще в чей-то лабаз за трешку в месяц полы вылизывать. Мне-то на все наплевать — черт с ней, с Кваквой, с лабазом, со щенками ее, да только при экспроприациях и других подобных операциях хуже нет, как на бабу нарваться. Завоет, заголосит — на пять верст в округе полицию поднимет. Я — к калитке, и под грушей, где свинья привязана, какого-то черта чуть с ног не сбиваю…

Кваква! И уже вопит!

Я ей маузером в зубы. Не поверите, крик, как струна, оборвался! И в амбаре вдруг все стихло! До сих пор не знаю, как сумел Дата унять эту осатаневшую свору. Только и дети, и папаша-подлец разом заткнулись. Это — спасибо, но что с бабой дальше делать? Медлить нельзя — ведь она сейчас разом придет в себя и пойдет кусаться, плеваться, царапаться — тогда только ноги уноси, не до денег будет!

Сорвал я с себя ремень, стянул дуре руки за спиной — не развяжешь. На голове у нее платок, я платок сорвал, под ним — второй. Один я ей в глотку, да поглубже, другим морду обмотал, узлом на шее завязал и тут же под грушу ее и свалил. Свинью с цепи спустил, на ту цепь — Квакву посадил.

— Не хрюкать, понятно? — и бросился в Кажашкино логово.

Подобрался к оконцу, шевельнуться боюсь, а ну Кажашкин выводок опять визг поднимет. И что же слышу? Кажашка Булава и Дата Туташхиа покойно так, будто кумушки на посиделках, языками чешут.

— Одних расписок у тебя больше, чем на сто с лишним тысяч, — увещевает Дата Кажашку, — а детей, плоть и кровь свою, в гнилой норе держишь…

— Так я ведь и сам из этой норы, как изволили вы заметить, Дата-батоно, не вылажу.

Я осторожно заглянул в окно. Вижу — Кажашка, как и было, лежит на полу.

— О том и речь, — говорит Дата. — Для кого копишь ты эти деньги? Поднимись и сядь. Только кричать не вздумай. Никто твоего воя не боится.

Ростовщик это и сам знал. Он на жалость бил — оттого и вопил.