Дата Туташхиа

В камеру вбежал мальчишка-вестовой, после слепящего уличного света освоился с темнотой, узнал оратора, хлопнул в ладоши и звонко прокричал:

— Э-эй! Керкадзе, насилу нашел! Тебя выпускают! А ты тут языком стены вылизываешь!

Интерес этого сообщения состоял в том, что в те два дня, что длился мятеж, закончился срок заключения у нескольких арестантов, однако это был первый случай, когда вызывали на освобождение.

— Сколько всего освобождающихся? — спросил Дата вестового.

— Восемнадцать, но уходит — тринадцать, а на пятерых будут писать… как это?..

— Оформлять…

— Да-да, оформлять… эй, Керкадзе, ты что, пойдешь?

— К сожалению, я вынужден… господа, вас покинуть, а то мы бы нашли решение этому вопросу. Негоден метод, последствия которого противоположны его назначению… так, да?

— Уйдешь ты или нет, в конце-то концов? — поторопили его из другого угла.

Керкадзе покинул трибуну.

— Таких хлебом не корми, только языком почесать дай, — шепнул я Дате.

— Чего ж ты хочешь? — ответил Дата. — Ведь сколько времени ему рта открыть не давали, он и болтает от души, рад, бедолага, до смерти. А чему ему сейчас радоваться? Это только называется освобождением, а на самом-то деле он ведь на верное рабство выходит. Сам понимает — вот и не торопится.

По двору нам навстречу шел Викентий Иалканидзе.

— Письмо у меня… записка… Фоме, — сказал он. — Адресовано на его партийную кличку. Здесь не могу передать. Зайдем в корпус… вот так… между прочим, будто гуляем… У Класиона, знаете, жар. Щелкунов его смотрел, сказал, что, возможно, даже воспаление легких.

Воспаление легких для него… в такое время…

Викентий сунул письмо Дате Туташхиа и исчез. Мы поднялись в комитет, Фома вскрыл письмо. Долго читал его и перечитывал, а потом, передав нам, зашагал взад и вперед.

Письмо было от тифлисского нелегального комитета.

«В настоящей ситуации сколько-нибудь серьезная помощь и демонстрация солидарности исключены ввиду разгула реакции. Вопрос продолжения или прекращения вашей акции решайте на месте. Задача — сохранение прошедших бои участников».

Все из бывших здесь членов комитета ознакомились с письмом. Растерянность и безнадежность овладели нами. Впервые за эти дни Дата Туташхиа вытащил свои агатовые четки — верный признак, что он взволнован.

— Сколько человек прочли письмо? — спросил Фома Комодов.

Я посчитал:

— Семеро!

— Уничтожьте его.

Амбо Хлгатян поднес к письму огонь.

На вечернем заседании комитета, длившемся бесконечно, прерывавшемся и опять возобновлявшемся, были подведены итоги. Итак, предпринятая нами акция достигла своей цели: ведь формальным поводом к бунту была возмутительная деятельность господина Коца, и она больше не могла повториться. Мы создали прецедент для других тюрем — дело огромного значения. В ходе бунта четыре тысячи пятьсот человек в той или иной степени были приобщены к опыту борьбы, и в этом заключалось воспитательное значение нашей акции. В те дни весь город, а за ним и весь Кавказ говорили о нашем восстании, о нем было доложено и правительству в Петербург. Правда, с запозданием, но известие проникло и в Государственную думу — в этом состояла политическая функция нашего начинания. Наконец — и это был чрезвычайно существенный результат — нам, профессиональным революционерам, недоставало опыта организации массовых выступлений, и теперь мы его получили.

— А дальше что делать?

— Объясним народу, что цель достигнута… — продолжил кто-то, но его прервали:

— Что объяснить? Хотели, мол, попробовать, что из всего этого выйдет?

— Масса есть масса, и она хочет лицезреть, потрогать руками то, что было достигнуто путем стольких жертв.

— Не дашь ей в руки чего-то реального, вещественного, значит, ты — авантюрист!

— Я говорю — разъяснить надо! Какие еще нужны им вещественные результаты?

— Мы профессиональные революционеры и, честно говоря, сами до конца не понимаем, что сделали. А ты хочешь, чтоб это уразумел какой-нибудь Токадзе?!

— Попробуй объясни кому-нибудь, что освободительное революционное движение — это своего рода копилка. Нужно столько протестов, бунтов, выступлений, восстаний, даже одних только выкрикнутых лозунгов, чтобы копилка наполнилась и перевалила через край…

— Мы в эту копилку бросили лишь один крохотный камушек…

— А он повернется к тебе и скажет: «Ради этого крохотного камушка вы и вели меня на смерть?!»

— Нужно или стать во главе и повести народ за собой, или бросить его и спасать свою шкуру, — сказал в наступившей тишине Дата Туташхиа. — А куда его вести, когда вокруг четыре стены и все? Только к смерти! Нельзя так щедро и лихо толкать на смерть этих людей, они и так дорого заплатили, но даже черт с ним, с риском, если есть более высокая цель. Но я цели не вижу! Бросить их? Так они запомнят: вот этот нас бросил, предал, и никто к тебе на расстояние пушечного выстрела не подойдет. Двух поколений не хватит, чтобы это забылось! По моему разумению, главная забота теперь в том, чтобы не дать этим людям друг друга поедом есть, и если возможно — научить их большему, сделать их лучше, чем они были.