Датский король

Далее средневековый маг писал: «Дерзкий ученик должен сделать заказ своему учителю, а затем выдать его картину за свою — он не встретит препятствия, ибо имеет волю и деньги, а искушаемый гений не устоит перед блеском золота и продаст свое имя вместе с полотном». У Звонцова волосы дыбом встали: портрет балерины окончательно вписался в стройную магическую схему, но нужно было продолжать распутывать сеть, в которую он попал: «Читающий, будь особенно внимателен к тому, что я, посвященный в тайны черной магии, поведаю сейчас! Имеющий волю приступает к главным ритуальным действиям. Он приводит к художнику любую нечистую тварь из отверженных христианским Богом: черного козла, кота, ворона или собаку любой масти. Нужно добиться, чтобы художник изобразил ее, читая в это время в строгой тайне от него следующее заклинание: „Дух нечистый, свет из Тьмы, всемогущий Люцифер, перейди от поганой твари к творимому ее образу и отразись в душе искусника, создающего подобие сей твари! Осанна тебе, восставшему на Распятого!“ Затем Имеющему волю нужно убить саму тварь, повторяя то же заклинание, сжечь дотла труп, а прах употребить как приправу к ритуальному яству, которое подать к столу гению. Необходимо добиться во что бы то ни стало, чтобы гений причастился нечистого праха». Ваятель тут же почувствовал дурноту, вспомнив, как лепил Адель и — с особенным отвращением — как принимал участие в ее поминках, ел неведомое варево: «Выходит, фрау, как всегда, в сговоре со Смолокуровым — даже собачку свою не пожалела, сказала мне, дураку, будто ее в церкви убили, а я и поверил! Неизвестно еще, как бы все обернулось, если бы Сеня не сокрушил гипсовую тварь — в чем-то наверняка нарушил их планы… Но какая все-таки гадкая была псина — неспроста!» То, что над ним вершат жуткий ритуал, привело Звонцова в панический трепет. Он хотел было уже оставить чтение и упрятать чудовищную диссертацию куда подальше и в то же время не мог оторваться от нее: «Теперь Имеющий волю уже почти добился своего — он проник в самую душу гения, в священную скинию таланта, но для того, чтобы извлечь его оттуда и переселить в свою плоть и кровь. Дерзнувший должен лишить художника жизни. Тот, кто прошел ступень за ступенью весь описанный мной путь, на пороге заветной цели уже не смеет остановиться ни перед чем! Дабы совершился этот жертвенный обряд во имя того, кто был низвергнут с небес, но воссиял Утренней Звездой над миром порока. Имеющий волю обретет Священное Копье Центуриона, которым был заклан Распятый, и да вознесется оно над тем, кто избран в жертву…»

Нечеловеческих сил стоило бедному Вячеславу Меркурьевичу захлопнуть Ауэрбахов опус — читать дальше он не мог, да и без того ему уже было ясно самое главное. «Старик профессор слишком много занимался сомнительными изысканиями и доискался — встал этой компании поперек дороги — своей диссертацией он подписал себе смертный приговор. Не зря все же сжигали на кострах такие опусы! Как знать, может, и алхимик Фауст кончил тем же? Такие чудовища, „имеющие волю“, неизвестно еще сколько подлинных талантов загубят! Непременно загубят, если только Копье… Вот именно — если только у них есть само Копье! И почему я сразу поверил в это. даже не подумав хорошенько? От волнения забываешь общеизвестные факты. Святое Копье центуриона Лонгина — собственность Габсбургов и находится в Вене, в музее Гофбурга! Любой желающий может видеть там эту подлинную реликвию династии, а значит, у Смолокурова никакого Копья Центуриона нет, быть не может, и опасения мои беспочвенны. Без главной святыни все их ритуалы не имеют ни силы, ни смысла! К тому же безумец Ауэрбах вполне мог запутаться в ветхом манускрипте, что-нибудь неправильно перевел или даже сам его сочинил в параноидальном бреду — не надо принимать всерьез измышления несчастного психопата. Смолокуров с Флейшхауэр — те поверили бреду сумасшедшего и стали следовать его безумным указаниям. А Смолокуров-то и не знает, что Флейшхауэр хочет сделать К. Д. своего племянника! Лучше всего забыть про этот опус и впредь ничем подобным не забивать себе голову».

Звонцов оторвал взгляд от пола, в мучительной тоске уставился в зеркало: ему показалось, что за последний час он постарел на несколько лет. «Есть и пострашнее вещи — я же своими глазами их видел, упырей этих… Да! Если бы тогда в мастерскую не притащился бы Сенькин братец! Уж они точно к себе утянут — за паршивый кусок бронзы! Страшней всего эти упыри!» Так он сидел какое-то время, пока не решил завтра же подготовить кражу и отъезд, для чего ему необходимо было уже сегодня как можно быстрее завершить рисунок в интерьере. Подгоняемый этой мыслью, Вячеслав Меркурьевич тут же бросился к мольберту и опять взялся за работу. Справился со всем очень быстро — сам не ожидал от себя такой прыти (в другой ситуации тот же самый процесс растянулся бы на несколько дней). После Звонцов поспешил вернуться домой, где и пролежал до самого ужина, набираясь сил, моральных и физических, для последнего отчаянного броска.