Датский король

— Я хочу просить вас об одной только вещи, Мария… Я рассказывала вам — у меня духовник в Тихвине, отец Михаил, схимонах Успенского монастыря. Напишите ему о том, что со мной происходит, в каком я искушении, или телеграфируйте… Ради всего святого, только вас могу попросить об этом, не откажите! Запомните — старец Михаил. Он должен все узнать, пускай молится за меня, грешную, а его поминать не забываю… Мне самой бы, конечно, это сделать, но ведь вот как все получается — не по нашему рассуждению…

— Обязательно все сделаю как вы просите, — заверила благочестивая женщина, готовая исполнить любую просьбу больной Ксении, лишь бы это помогло. — А хотите, я поговорю с импресарио, если понадобится, с самим директором? Они должны, обязаны принять во внимание ваше плач… болезненное состояние — они напрямую заинтересованы в здоровье своей лучшей балерины. Вы же до сих пор всегда выручали труппу, пускай теперь войдут в ваше положение! Они должны смириться…

Балерина запротестовала, порываясь встать:

— Ни в коем случае! Не нужно этого — все превратят в некрасивую историю. Мне совсем не хочется скандала! Разве вы не замечаете — в труппе постоянные интриги, какие-то подводные течения, а я не понимаю и понимать не хочу этой закулисной возни! Для меня сцена священна: не желаю, чтобы бульварные газетенки получили очередной повод для своих омерзительных сплетен о театре.

В ответ на это старая подруга могла только беспомощно разводить руками, сетовать на тяготы актерской жизни и лукавство богемной среды:

— Нам ли с вами не знать этого, бедная моя девочка…

Ксения, по крайней мере, знала, что никто из тех, от кого зависит ее выступление, даже не думает, не допускает мысли о том, чтобы освободить ее от спектакля. К тому же интуиция подсказывала балерине: она попала в бурлящий кратер противостояния интересов враждебных творческих или, вернее, псевдотворческих кланов, неведомых ей, но влиятельных сил: угодила в самый центр узла, который затягивался все сильнее и безжалостнее. «Погибали» в этом змеином клубке по сути случайные люди, затянутые в чужую циничную игру; простые, честные служители сцены — артисты становились жертвами трагических обстоятельств. Ксения Светозарова была не в силах помочь ни этим несчастным, ни даже себе самой. Понимала ли Мария с такой же остротой катастрофичность сложившейся ситуации? Она лишь видела, как мучается больная, которой так и не становилось легче — скорее, наоборот, и сама страдала от невозможности прогнать коварный недуг. Балерина же снова впала в забытье, не могла даже завтракать.

Примерно в полдень опять примчался издерганный импресарио, на этот раз уже с педагогом — репетитором Ксении. Растерянная прислуга открыла важным особам, но уже в прихожей путь им преградила Мария, решительно заявив:

— Господа, я должна предупредить вас: Ксения Павловна очень плоха, и не следует ее сейчас беспокоить — она спит. Ей нужен отдых, господа, об участии в вечернем спектакле не может быть и речи.

— Pardon, madame, мы уж как-нибудь сами разберемся! — раздраженно бросил импресарио. — И что за ситуация такая безвыходная? Доктор дал госпоже Светозаровой лекарство, обещал мне, что это средство поставит на ноги… кого угодно. Может быть, mademoiselle просто не в духе? Знаете, как это бывает у капризных дам…

— Да как вы можете! Сами ведь вечером видели, бездушный вы человек! — Лицо Марии покрылось багровыми пятнами. — Проявите христианское милосердие, в конце концов…

Педагог, дама почтенного возраста, то и дело подносившая к глазам батистовый платочек, попросила все-таки пропустить ее в комнаты, хотя бы посмотреть на свою подопечную. Ей подруга-сиделка отказать не посмела.

— А если у всех балерин в труппе случится вдруг мигрень или бронхит, если каждая станет отказываться от выступления — предлогов можно найти сколько угодно! — что тогда прикажете делать мне? — оправдывался глава труппы, оставшийся в коридоре. — Я-то, может быть, любой готов посочувствовать, а что скажет вышестоящее начальство? За все спросят прежде всего с вашего покорного слуги!

Он ходил от стены к стене, обхватив руками голову. Педагог пробыла у постели Ксении совсем недолго. Вышла, уже не отрывая платка от лица. Поминутно всхлипывая, она бормотала: «Господи Боже, Царица Небесная, дайте ей сил, верните ей силы! Бедняжка, бедняжка…». Импресарио воздел глаза горе, спешно помахал в воздухе ладонью слева направо, едва касаясь плеч и лба, и, вспомнив «Матку Боску» [278], произнес плаксивым тоном, каким дети обычно выклянчивают гостинец у взрослых:

— Ну что Тебе стоит? Не откажи мне! Сделай же, чтобы она встала и отработала, как всегда, от начала до конца без запинки!