Датский король

— А чей это автомобиль? Кто вас послал? Ведь я не заказывала авто.

Тот загадочно улыбнулся и тоже прокричал в ответ:

— Это мадемуазель, не моя тайна. Я службу свою исполняю. Давайте-ка поторопимся, время не ждет. И не стоит волноваться, ей-Богу.

Прибыв на место, задержались еще у часовни, устроенной в нише вокзальной стены: Ксения перекрестилась и опустила голову, шофер учтиво отвернулся в сторону…

Когда поезд тронулся, балерина уже заняла места в b'en'eluxe [67], пользуясь как прима правом на покой в отдельном купе, села к окну (где любила проводить большую часть путешествий) и стала всматриваться в лица. По перрону бежали провожающие: дамы в изящных шляпках, мужчины в строгих пальто и котелках. Они махали руками и что-то кричали, но слов не было слышно. Едва доносились звуки бравурного марша, заглушаемые пронзительным гудком паровоза. Столица медленно удалялась, погружаясь в туман. Вдруг сердце девушки тревожно забилось и необычное волнение охватило ее, будто предчувствие чего-то неведомого объяло все ее существо. Но когда перед глазами открылись плывущие поля, природа родная, Ксения вслушалась в мерный перестук колес и успокоилась, почувствовав тихую радость дальнего пути. Она любила это состояние размышления, воспоминаний — лирикофилософское отступление в ее трудном режиме дня и ночи, паузу между жизненными событиями, которые порой шли одно за другим, не давая опомниться, передохнуть или обдумать прожитое. Эта пауза всегда ассоциировалась у нее с любимым адажио из Второго концерта Рахманинова, настраивающим на молчание души, когда все лишнее отходит и суета, как шелуха осыпается, отпадает…

По очереди проследовали в раме окна остзейские и польские губернии, уже не совсем Россия, но еще не настоящая Европа, с грязноватыми местечковыми станциями и вокзальными вывесками, не везде даже двуязычными. Потом была педантичная германская таможня, офицеры в остроконечных медных касках; один за другим сменились вылизанные немецкие городки, долго проплывал в копоти и смоге Берлин, темнели в поднебесье высоченные башни Кельнского собора, порадовали глаз сочной зеленью бельгийские поля, плавно перешедшие во французские. Состав прибыл на Gare de Nord [68], где, переводя дух, застыл под высоким стеклянным навесом, ажурной конструкцией в стиле L’Art Nouveau [69].

Балетная труппа Мариинского театра готовилась представить французам три большие постановки: уже классические «Лебединое» и «Спящую» и премьеру, новаторский, полный славянского скоморошества и восточной пестроты балет Стравинского «Весна священная» с блистательным Нижинским. С 1908 года Париж буквально потрясали Русские сезоны: сначала Шаляпин «озвучил» Мусорского, затем Фокин «по-русски» «преподнес» Шопена в хореографии, показал невиданные «Половецкие пляски» Бородина, художники-мирискусники буквально покорили искушенных французских эстетов. Варившаяся в своем соку Европа открыла для себя terra incognita — самобытнейшую, веками настоянную русскую культуру. Теперь был май 1913 года. Новый президент республики Анри Пуанкаре, большой ценитель изящных искусств, почитатель Чайковского, обратился с личной просьбой к Императору Всероссийскому об очередных гастролях Петербургского балета. Государь видел в распространении русской культуры предмет особой заботы и дело государственной важности. «Как знать, возможно, именно искусство спасет мир от губительной войны — ведь еще Достоевский где-то писал об умиротворяющем воздействии красоты на умы». Вскоре начальство Императорского Мариинского театра было высочайше уведомлено о предстоящих гастролях. Подготовка прошла спешно, но за репутацию театра можно было не краснеть, благо уже имелся обширный опыт выступлений за границей. Итак, русский балет отправился в Париж за очередным триумфом.

Французский стиль модерн.

IV