Датский король

— Зачем же вы так занудствуете, Вячеслав! Успокойтесь, отдохните, а заказчики… Знаю я ваших заказчиков — мы все вечно чем-то заняты, а если честно признаться, то и дел-то неотложных нет, и заказчики всегда подождут, даже если они и вправду не дают вам прохода. Мой совет: отдохните-ка лучше от них, раз есть такая возможность… В России сейчас морозы, мрачно, неуютно, а здесь превосходная, мягкая саксонская зима — можно вот так гулять по аллеям старого парка, беседовать об искусстве, о литературе… Или вы уже потеряли вкус к прекрасному? Судя по вашему последнему пейзажу, такого не скажешь! Бросьте-ка свою хандру, вы ведь не англичанин, и не уподобляйтесь лорду Байрону — это давным-давно не в моде. Можете оставаться здесь сколько угодно, творить.

Звонцов, не зная, как еще возразить, съязвил:

— Спасибо, но в прошлый раз мне это слишком дорого обошлось!

— А вы, оказывается, злопамятный молодой человек! — покачала головой Флейшхауэр. — Это. как говорят у вас на родине, «было давно и неправда», а еще говорят: кто старое помянет, тому глаз вон. Зато сейчас все будет совершенно безвозмездно, и не только из моих добрых чувств к вам — сейчас я вам больше доверяю, чем пять лет назад. Заметьте, Вячеслав, я сама делаю такое предложение — разве прилично огорчать даму отказом?

Они все шли по чуть припорошенной снегом аллее. Ваятель молчал, обезоруженный таким натиском почтенной мадам.

— Nun gut![234] Я рада, что вы согласны. Кстати, будьте так любезны, спуститесь сегодня вечерком ко мне — я отдам вам книги, которые вы в спешке забыли забрать с собой.

«Что там еще за книги?» — напряг память Звонцов.

— Наверное, это какие-то старые учебники, конспекты лекций.

— Возможно. Прислуга их собрала, вся стопка у меня. Я их не развязывала и не смотрела. Собственность — понятие священное, так что вечером жду вас у себя и никаких возражений не принимаю. Таков мой каприз, если хотите!

Вячеслав Меркурьевич сознавал, что больше не следует раздражать опасную немку, к тому же солнце проглянуло сквозь облака, подобные пышным немецким перинам, и на душе стало легче. Он почувствовал себя увереннее: «Ничего не узнал сейчас, ну и что? Вечером, возможно, представится более подходящий повод… Терпение! До сих пор так терпению и не научился — в серьезном деле торопливость может разом испортить все».

IV

После прогулки Звонцов по привычке спал: если ему удавалось отвлечься от навязчивых, тревожных мыслей, то совершенно ничего не снилось, а это, как известно, самый полезный сон. В такой самогипноз можно было погрузиться, как в теплую ванну, и уже через пару часов встать с новым запасом сил, готовым к очередным жизненным коллизиям. Вячеслав Меркурьевич поднялся часов в семь по будильнику и, решив вжиться в образ барина-сибарита, нажал заветную кнопку. Через минуту камердинер уже помогал ему облачаться во фрачную пару — «художнику» захотелось удивить мадам своим элегантным видом. Прежде чем спуститься в хозяйкины покои, он даже покрасовался перед зеркалом, побрызгал на себя французской eau de toilette, расчесал волосы по моде — на прямой пробор — и тщательно напомадил. Теперь он выглядел вполне comme il faut. «Попробую немного ей подыграть — пусть вспомнит о времени, когда опекала своего стипендиата, может, проговорится о скульптуре, которой была так восхищена…». Стоило ваятелю подергать шнурок колокольчика у входа в апартаменты Флейшхауэр, как она сама возникла в дверях в облике молодящейся римской матроны времен Петрония[235] — в пурпурной тунике, украшенной золотистым орнаментом. На голову и плечи эксцентричной фрау была наброшена длинная черная шаль из тончайшей шерсти с подобным же орнаментом по краям. Лицо ее было сильно напудрено, глаза резко очерчены тушью и оттенены, накрашенные губы карминно алели.

Флейшхауэр, видимо, уже поджидала гостя и не скрывала своей радости:

— Ах, это вы, Вячеслав! А я уже решила, что не уступите прихоти дамы, тоскующей по несбыточному идеалу. Молодец, что одолели свою хандру, — «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus»![236] Вы ведь еще молоды, и я, как видите, не считаю возраст помехой для маленьких радостей жизни. Милости прошу к моим ларам![237] Она обвела рукой небольшую, но очень живописную залу, оформленную в помпеянском стиле: стены с декоративным орнаментом в виде легчайших, тонких гирлянд, росписью под мозаику, затейливый наборный паркет, бронзовые напольные светильники в виде жертвенников. С потолка на цепях спускалась ажурная люстра. «Да уж, во вкусе ей не откажешь!» — лишний раз убедился Звонцов. За низким канапе, украшенным золочеными накладками, красовалась настенная фреска, изображавшая в натуральную величину на багровом фоне прекрасную римлянку, задумчиво восседавшую в кресле под широкой полосой-узором, в котором свастики чередовались с концентрическими квадратами, сливаясь в одну непрерывную линию. Одеяния римлянки точь-в-точь соответствовали вечернему туалету самой Флейшхауэр.

— Как хороша! Это ваш портрет… — скульптор чуть было не добавил «в молодости», но вовремя спохватился. Фрау томно улыбнулась: