Датский король

— И чтой-то с вами сделалось, барыня? Ишь лихорадит как, лоб вон горячий, что твоя печка! Не иначе просквозило, проморозило — еще бы, после рипитицый-то все взмокшие… А не я ли всегда, матушка, говорю: поберечься бы, не лето чай — поспокойней бы вам быть, не носиться по метели в пальтеце, ну что бы шубейку надеть? Да вы ить все свое, все не слушаете, не слушаете… Теперь-то что прикажете делать? Беда мне с вами…

Ксения тихо успокаивала горничную:

— Ты не волнуйся, Глаша. Случается, простыла твоя «барыня». Помолись за меня лучше — Бог даст, завтра все пройдет, как не бывало. Вот увидишь, завтра встану совсем здоровая. Ну что поделать, раз уж вышло так…

Проворно взбив подушки, Глаша уложила балерину в постель, как ребенка, закутала теплым пуховым одеялом. Ксении казалось, что внутри все горит и с каждым выдохом из нее точно вырывается пламя, губы потрескались. Напуганная Глаша не без труда упросила ее поставить градусник. Та недолго подержала термометр за щекой — температура оказалась около тридцати девяти. Ксении стало понятно, что дело серьезное, речь идет о каком-нибудь внутреннем воспалении, и лечение явно займет не один день: «Хорошо, если инфлюэнца[276], а вдруг упаси Боже! — что-то с легкими? Завтра мне выступать, что же будет?!»

— Я сию минуту врача вызову! — горничная бросилась было к телефону, но балерина запретила.

— Глашенька, ты ведь знаешь, где живет Мария Георгиевна… Будь так добра, позови ее!

Несмотря на поздний час, прислуга поспешила на Васильевский, взяв с барыни слово, что та не встанет с постели и спокойно дождется ее возвращения, а полезнее всего было бы уснуть:

— Сон-то лучший лекарь. И не извольте беспокоиться: придем, сейчас вас и разбудим.

Балерина улыбнулась, благодаря, смиренно смежила веки, задремала.

— Ксеничка, детка, это я! — сквозь сон послышался наконец взволнованный знакомый голос Марии. — Как только увидела на пороге вашу Глафиру, сразу поняла: что-то неладное. И точно: «Барыня, говорит, захворала». Вижу, расклеились вы совсем, но по такой погоде немудрено, я и сама, pardon, носом хлюпаю. Ну не беда: я малины сушеной принесла, сейчас отвар приготовим лечебный, чайку бы надо попить с лимончиком — Глафира, займись-ка там! Тут еще, конечно, переутомление: я же знаю, как вы отдаетесь работе, без остатка, вот и проявилось. Нужно беречь себя, красавица моя!

— Я по-другому не умею, — задумчиво произнесла Ксения. — В этом вся жизнь для меня. Иногда заставишь себя отдохнуть, а не получается — места себе не находишь. А вы разве по-другому пели?

Мария вздохнула, вспомнив себя на сцене:

— Стремилась к лучшим образцам, тоже себя расточала, дорогая моя, а теперь думаю: был ли уж такой исключительный дар? Успех — да, я, наверное, была неплохой Нормой, хорошей Виолеттой[277], но не гениальной — куда там! Вы же, Ксеничка, — исключительное явление, вас Господь одарил как никого, вас нужно в оранжерее содержать, пестовать, как редчайший, нежнейший цветок!

— Ну вот. Я уже и растение тепличное, — балерина грустно пошутила и на глаза навернулись слезы. — Может, меня сразу высушить и в гербарий, под стекло? Пусть все глазеют на диковину.

Старая, опытная подруга погладила девушку по голове:

— Полно вам, милочка, — это я, глупая, виновата, растревожила совсем. Будьте умницей — не слушайте мой вздор, сил набирайтесь. — Но ей уже становилось ясно, что главная причина болезни скорее не медицинского, а глубоко личного свойства.

Тем временем Глаша уже принесла душистый малиновый отвар, и Мария, как заботливая мать, у которой захворало единственное дитя, стала поить Ксению с ложечки, не позволяя ей встать с постели. Балерина благодарно поглядывала на свою добровольную сиделку и безошибочно читала в ее озабоченном взгляде категорическое мнение: при такой коварной температуре завтрашний выход на сцену невозможен, последствия его могут только осложнить и без того тяжелое состояние. Ксения стала еще печальнее:

— Voilà: ничего нельзя вперед загадывать. Накануне Рождества вы так меня напугали своей болезнью, но я была уверена, что всегда смогу помочь, даже подумать не могла, что мне недостанет на это сил, а теперь вот сама лежу беспомощная, и вы рядом… Спасибо вам, моя добрая наперсница, что бы я делала одна…

— Полно, полно, родная моя! Вовсе вы не одна. У вас такая славная горничная, и я тоже доброту помню — не оставлю. Как можно? Христос велел нам любить друг друга и, между прочим, запретил отчаиваться, а вы, никак, плакать собрались. Все будет замечательно, уверяю вас! Питье-то не слишком горячее? — Наставница бережно убрала у нее со лба взмокшую прядь волос, задержала ладонь, проверяя, не спал ли жар, сочувственно покачав головой, задумалась о чем-то и спросила вдруг: