Датский король

— Да! — буквально прокричал бедный скульптор, расстроенный еще и тем, что дешевле ничего нет, а какие-то немцы за ближайшим столиком, смакуя каждый крохотный кусочек, вкушают, видимо, только что купленные последние тартинки с семгой. Схватив бутерброды, Звонцов сел на свободное место напротив иностранцев и стал рыться в бауле, а затем торопливо снял дорогую осетрину с бутерброда, выкинул ее куда попало, вытер пальцы чуть не о скатерть и тут же, той же рукой, ловко сняв с булки масло, стал запихивать его прямо в свой… баул. Немцы, муж и жена, забыли про остывающий кофе и семгу и выпучили глаза на русского самодура, а он, ничего не замечая, начал проделывать в бауле какие-то манипуляции.

У хитреца все получилось — зелень стала исчезать! Он облегченно вздохнул и только тут заметил немцев с открытыми ртами, в которых краснела семга.

Но сам русский дворянин и не думал краснеть. Спокойно прикрыв баул, он встал, раскланявшись с супружеской парой, произнес: «Mille pardons!» — и покинул ресторан. В обычном, спокойном состоянии Звонцов, вспомнив извечную неприязнь немцев к французам, вряд ли отпустил бы эту фразу, но в тот момент ему показалось, что попрощался он весьма галантно. Почти успокоенный, ваятель направился обратно, минуя вагон за вагоном, тамбур за тамбуром. Для успешного завершения «реставрации» оставалось достать где-нибудь газетной бумаги и не полениться «отшлифовать» бронзу — придать ей блеск новой отливки можно было только таким способом. Снова уверовав в свою удачу, он шел таким широким шагом (несмотря на большую скорость поезда), что чуть было не сбил с ног продавца прессы, который, видимо, вошел на предыдущей станции. Тот от неожиданности шарахнулся в сторону, а Звонцов, обрадовавшись такой оказии — на ловца и зверь, купил у него первую попавшуюся газету.

В купе ему захотелось немедленно открыть ауэрбаховский опус — дочитать «руководство по стяжанию чужого таланта». За чтением он усердно чистил скульптуру. Очень скоро он наткнулся на главу об изготовлении красок «живого свечения», в которой содержались детальные рецепты, химические формулы для каждой краски цветового спектра и целая систематизированная таблица оттенков, полученных также строго химическим путем. Скульптор был просто в ужасе: «При чем же тогда тут свет душ, за1убленных этими изуверами?! Сколько невинных убили, а старик-то, выходит, открыл тайну научным способом и ни одной капли крови не пролил! И Арсений тоже извлек этот свет со дна своих бесчисленных пробирок — у него же в мастерской месяцами не продохнуть было от разных реактивов… Болваны — диссертация годы пылилась под носом у Флейшхауэр, а она даже туда не заглянула, все искала какой-то мифический дар сатаны!»

Звонцов перелистнул несколько глав. Ему неожиданно попалась иллюстрация — пентаграмма, которую нужно было вырезать копьем на груди у выбранного «Имеющим волю» для своего мрачного дела. Память тут же вернула его в собственную мастерскую, в жуткую ночь явления кладбищенских жителей: на груди у него вырезали звезду — точно такую же, как в раскрытой перед ним книге. И тут все, что с ним раньше происходило, сложилось в его голове в стройную картину. «Так, значит, приход упырей и уродцев — лишь костюмированный розыгрыш Смолокурова-Бэра, и это тоже было подготовкой к „стяжанию дара“?!

Значит, я принял копье за ржавый кинжал Петра. И картины тоже украл Смолокуров!»

Откинувшись на мягкую спинку сиденья, Звонцов тупеющим взглядом измученного, перестающего соображать человека посмотрел на пресловутую «валькирию». Зачем-то взял остававшийся еще не смятым газетный лист: оказалось, что это свежий номер берлинского «ежедневного листка». Вячеслав Меркурьевич прочитал набранный крупным шрифтом заголовок вверху страницы, и строчки сразу запрыгали перед глазами: