Датский король

Родители приняли решение единственной дочери «в штыки». Особенно возмущался отец, генерал, в молодости сражавшийся добровольцем в Черногории и Сербии за свободу братьев-славян под началом храброго Черняева. «Что за каприз такой легкомысленный?.. — возмущался он. — Возмечтать о дрыгоножестве! Знакомы мне, mon enfant[59], эти „гурии рая, девы, подобные ветру“[60]. Ох уж эта богема. Думаешь, я человек прошлого века? Ничего не изменилось с тех пор, по крайней мере к лучшему! Порядочная девушка должна задумываться об одной „карьере“ — как стать достойной матерью семейства. Артисты — они ведь безобразно живут, у них… сплошь гражданские браки!». Отец краснел, на лбу набухали вены, а подвижные кончики усов праведно топорщились: «Нет и нет — запрещаю!» «C’est mauvais ton»[61], — вынужденно подтверждала матушка, в душе же ей был близок восторг дочери. А дочь не унималась, говорила, что такова, видно, ее судьба, что она чувствует призвание к танцу и ни о чем больше не хочет слышать. Сказывался отцовский характер. Наконец, вычитала где-то в житиях притчу о скоморохе, который, не ведая молитв, в религиозном порыве прошелся колесом перед образом Богоматери, и Пречистая приняла «моление» его души. Домашних такой довод поразил — из Священного Предания, но все же не разубедил. Своенравной дочери пришлось бежать в Петербург без родительского согласия и существовать на те скромные средства, которые тайно иногда пересылала ей мать.

В столице у Ксении собственным знакомым взяться было неоткуда, а за милостыней к многочисленным родительским, даже к близким родственникам, как и отец, «людям прошлого века», она и не думала обращаться. Нашлись, правда, несколько подруг детства — питомиц закрытых благородных пансионов, но чего, кроме сочувствия, можно было ожидать от неоперившихся, ограниченных в действиях институток? Чем их положение отличалось от того, которое выбрала своевольная Ксюша, — те же чужие люди вокруг, неуютные классы и дортуары с казенными табличками на дверях. Она не любила потом вспоминать время обучения в Хореографическом училище, куда все-таки поступила, не без некоторых ухищрений.

Вступительные испытания пришлось проходить под чужой фамилией (собственная, слишком громкая, могла бы в тот момент только помешать — аристократок неохотно брали в балет). Самое главное, однако, что Ксении не пришлось прибегать к протекции сердобольных тетушек — фрейлин двора. Дальше была пора поистине мученического постижения азов классического танца, годы строгой муштры. Сама Ксения так утешала себя: «И Мария Тальони каждый день делала по 32 battement tendu[62]. Хотела стать мученицей, чему же теперь удивляться? Выходит, в этом Промысл Божий!» И при всех неизбежных терниях на пути к заветной цели она искренне считала себя счастливой.

Иногда Ксении удавалось пообщаться с подругами. Особенно близка она была с Катериной Тучковой, «смолянкой» из графского рода, чье имение находилось по соседству с Дивным — поместьем Ксюшиного отца, домом ее детства. С Катериной они были крестными сестрами, их приняли в один час от одной купели в старой деревенской церкви. Встречаясь в огромном чужом для обеих городе, девушки вместе шли к вечерне. Больше любили нарядную купеческую церковь Воскресения Христова в Апраксином дворе (бывали здесь чаще на Светлой седмице), еще величественную Владимирскую, а порой (в память о бабушке, уже покойной) Ксения приводила задушевную подругу в единоверческий античного вида храм на Николаевской — очень уж по душе была «благородным девицам» строгая древняя служба. После, прогуливаясь по вечерним улицам столицы, они откровенничали, доверяли друг другу свои маленькие тайны, говорили о том, что волновало душу. Тучкова жаловалась на светские премудрости, которым обучали в Смольном: «Неискренность! Чувствую, все это пустое, пустое! Не выйдет из меня придворная дама, Ксеньюшка». Ксения слушала с пониманием — молча, но ей не хотелось ни на что жаловаться: выбрав сцену, она выбрала сладкие слезы творчества.