Датский король

Теперь Ксении все стало более-менее ясно: речь тиля об эксцентричной балерине Капитолине Коринфской… Коринфская вообще имела в театре дурную славу — она была известна своей взбалмошностью и непредсказуемостью. Ее постоянно не устраивали костюмы, которые ей приносили, — то не нравился цвет, то форма. Она всегда ругалась с гримерами и парикмахерами, ей никогда не нравились прически, которые ей делали на спектакль, ей всегда приносили не ту корону, которую она хотела видеть, ей всегда не хватало украшений на платьях, из-за чего Капитолина то и дело ругалась с портнихами и заставляла пришивать дополнительные украшения за пятнадцать минут до выхода. Коринфская без конца жаловалась, что ее не ценят, всегда держат на вторых позициях, что совершенно незаслуженно не почитают ее возраста и опыта. Ей всегда казалось (так, по крайней мере, передавали «доброжелатели» и «поклонники» Ксении), что прима Светозарова делает все, дабы отодвинуть «беззащитную» госпожу Коринфскую на задний план, только и стремится тем или иным способом, открыто или завуалированно, строить ей козни. Ксения чувствовала себя крайне неуютно: мстительная особа действительно могла выкинуть что-нибудь непредсказуемое. «Неужели Коринфская специально дожидалась самых ответственных гастролей, чтобы… Неужели это и есть ее месть?! Нет, нет — это невозможно, у нее сейчас есть замена… Да как я могла такое подумать? Избави Боже! Тут что-то другое». Ксения путалась в догадках, но попыталась утешить импресарио:

— Не может быть, успокойтесь! Она вернется, поехала гулять и заблудилась. Все-таки чужой город, чужая страна… Может, она уже здесь, а мы….

— Не говорите мне ничего, не говорите! Мы погибли! Все и так ясно, есть ее записка! Весь театр знает! — Он в ярости топнул ногой и отшвырнул в сторону попавшийся ему на дороге стул. — Страхующая эту… эту сумасбродку балерина М… вчера растянула связки. Все! Никого нет, Одиллии нет! Почему именно сейчас, почему здесь? — Повернувшись к стене, импресарио уткнулся в нее лбом, сжав кулаки и уже не в силах ни говорить, ни сдерживать слезы.

— Погодите-ка. Неужели ничего нельзя придумать? Я хорошо знаю партию Одиллии, я могу станцевать Одиллию, вот только кому-то нужно станцевать вместо меня Одетту.

Импресарио повернулся к ней, смотрел на нее с минуту. Казалось, за последний час он постарел и осунулся.

— Некому танцевать Одетту, кроме вас… Нет никакой надежды! Это фиаско, позор для всего театра и конец моей карьеры…

О чем еще можно было говорить? Теперь оба — антрепренер и актриса — смотрели друг на друга в полном и немом отчаянии.

Внезапно зрачки импресарио расширились, глаза загорелись какой-то безумной надеждой, он покраснел, руки его, крепко сцепленные, оказались воздеты к Ксении в истовой мольбе. Он будто бы увидел в балерине святую избавительницу. Та поняла и в ужасе отшатнулась.

— Спасите нас! — шептал антрепренер.

— Но… Это абсолютно невозможно! Вы же знаете, этого еще никто никогда не делал! И я не смогу!

— Нет, сможете! Вы должны, Ксения, вы должны спасти русский балет! Станцуйте сегодня и Одетту, и Одиллию! Я умоляю вас!.. Впрочем, да, вы правы, это невозможно, просто несовместимо… но… Вы же… замечательная, вы добрая, вы сильны духом, и только вы можете все исправить! Ах, простите… Я, вероятно, слишком доверился своим иллюзиям и ошибаюсь…

Ксения даже выронила кисточку из рук и посмотрела на него своими серыми глазами. После короткой паузы, помолчав, произнесла:

— Постойте! Мне надо подумать… дайте мне, пожалуйста, некоторое время, и я вам пришлю свой ответ.

И тут же балерине подумалось: «А все-таки это ее месть… Как печально! Бедняжка Капитолина… Она, наверное, так мучается оттого, что все ее недолюбливают».

— Решайтесь же, госпожа Светозарова, мадемуазель Ксения! Мне больше некого просить. Я не могу уйти без вашего ответа! В ваших руках судьба всей труппы! — Он продолжал что-то причитать, опять жаловался на загубленную карьеру, грозился кому-то, что покончит с собой, но Ксения его уже не слышала.

Балерина устремила взгляд в зеркало и не узнала своего отражения — что-то бледное, какие-то смутные размытые очертания, разумеется, это она, но она была настолько растеряна! Она сомневалась, возможно ли вообще в одном спектакле, одной артистке соединить в себе две совершенно непохожие друг на друга, более того, диаметрально противоположные роли. А если даже возможно, хватит ли именно у нее сил исполнить подобное? И пуантов приготовлена всего одна пара — для Одетты, вторую готовить уже нет времени. Есть, правда, старые репетиционные туфли… Как ей быть?! Кроме нее некому! В ее голове внутренним жертвенным призывом звучало: «Надо решаться… Надо во всем положиться на помощь Божью и танцевать! Нужно, нужно попробовать, ведь я знаю обе партии, танцевала их, хоть и не одновременно, — я должна!» И снова, безотчетно-тревожное предчувствие, как тогда на вокзале, перед отходом поезда.