Даурия

— Здорово, здорово. Давненько не заходил.

— Некогда все было, дела, — ответил Епифан, а сам подумал: «Не шибко к тебе находишь. Раз примешь, а в другой морду на сторону воротить начнешь».

— Проходи, гостем будешь.

— Да не до гостей, паря.

— С чего бы?

Епифан присел на лавку и, крутя в руках папаху, сообщил:

— Ездил я ноне, сват, в Горную. Дрова тюремной конторе возил.

— Почем приняли?

— По три с полтиной, цена у них известная. — Епифан повздыхал, придвинулся поближе к Чепалову: — Новости-то, сват, какие… Прямо беда… Каторгу распускают.

— Каторгу? Да ты смеешься, Епифан! — так и подкинуло Сергея Ильича на лавке.

— Какой тут смех! Плакать надо, а не смеяться… Говорят, царя убрали, оттого и распускают «политику»…

Сергей Ильич схватился за голову, пошатнулся:

— Царя? Помазанника Божьего? — Он поднялся с лавки, задев за угол стола. Посуда звонко задребезжала, а с самовара сорвалась конфорка и покатилась на пол.

— Царя, сват, самого царя… — сокрушенно поддакивал Епифан.

— Да рассказывай ты толком! Узнал-то как? — насел на него Чепалов.

— Узнать, паря, просто было, ежели вся Горная только об этом и говорит. Мы вот здесь ни черта не знаем, а в тюрьме живо обо всем проведали. Такую штуковину откололи, что только ахнешь. Сказывал мне знакомый телеграфист, как дело было. Получил вчера один арестант в вольной команде екстренную телеграмму из Петрограда. Всего пять слов в ней было: «Сегодня скоропостижно скончался наш папа». Скончался так скончался. Начальство на эту телеграмму внимания не обратило, а от нее вся тюрьма ходуном пошла. Папа-то царем-батюшкой оказался. Говорят, в самом скором времени провожать будут тех, которым воля вышла.

— Вот это новость! Да ведь это конец, всему конец. Теперь только держись. Такая карусель пойдет, что мертвому позавидуешь. Дожили, нечего сказать.

— А где у тебя семья-то? — спросил Епифан.

— Не знаю, ничего не знаю, — удивив и обидев Епифана, грубо отрезал Чепалов и, словно помешанный, заметался по кухне. «Экий заполошный», — с опаской косился на него Епифан. Под ноги купцу попала спрыгнувшая с печки кошка. Он пнул ее и выбежал, пошатываясь, в столовую. Рванул стеклянные створки буфета, ощупью добрался до графина с наливкой. Выпив полный до краев стакан наливки, вернулся в кухню.

На Епифана пахнуло от него винным духом. «А мне не поднес, пожалел», — разобиделся Епифан пуще прежнего и поднялся уходить. «Вот и ходи к тебе в гости», — вздыхал он, нахлобучив на самый лоб папаху.

— Ну, я пойду, паря, — сказал он. — Скот у меня неубранный.

Чепалов промолчал.

Скоро вернулись из бани невестки с ребятишками, пришли из дворов убиравшие на ночь скотину Алешка и работник Митроха Елгин. Чепалов угрюмо сидел на лавке. Дашутка зажгла лампу и всплеснула руками:

— Батюшка, на тебе лица нет! Не захворал ли?

Он злобно буркнул:

— С вами захвораешь. В момент на тот свет отправите.

Сконфуженная Дашутка бросилась в куть, зашепталась с Милодорой.

— Чего там забалабонили? Собирайте ужин! — скомандовал Чепалов.

К еде он почти не притронулся и скоро под недоуменные взгляды невесток и сына ушел в спальню.

В спальне было жарко и душно. Перед темной старинной иконой в тяжелом узорном киоте зеленоватой звездой мигала, чадя, лампада, пахло тарбаганьим жиром. На широкой двуспальной кровати спала Степанида Кирилловна.

— Ну и дух тут у тебя, задохнуться можно! — крикнул он и с ненавистью поглядел на Кирилловну.

Поставив на столик-угольник свечу в серебряном подсвечнике, он разулся, тяжело вздыхая, и опустился на пестрый половичок перед иконой. Грузно кланяясь земными поклонами, шептал все немногочисленные знаемые с пятого на десятое молитвы. Редко с таким усердием молился он за всю свою жизнь. Раньше, когда, бывало, пробовала Степанида Кирилловна упрекать его в равнодушии к Богу, он огрызался решительно и зло:

— Пускай дураки на лбу шишки набивают, им все равно больше нечего делать. А у меня, слава Богу, забот хватает. Вспомни, если мозги не заплыли жиром, старую пословицу: если сам плох, не поможет Бог. Справедливая пословица. По ней и жить надо, пока живется. Придет старость, тогда можно и помолиться, в грехах покаяться.

— Стыдился бы такие речи говорить, богохульник ты этакий! Бог, он все видит, да не скоро скажет, — кричала на него всегда болезненная и оттого неистово религиозная Степанида Кирилловна.

— Пускай видит, — отвечал ей купец. — Он работу любит. Раз сотворил землю, то лестно ему, когда люди обрабатывать да засевать ее стараются… Когда церковь у нас строили, кто на нее больше всех пожертвовал? Ну-ка, скажи, старая, кто две тысячи, как одну копеечку, отвалил?

— Отвалил, отвалил! — ворчала Кирилловна. — Не от чистого сердца ты жертвовал. Перед людьми похвастаться лестно было, вот и отвалил.

Купец выходил из себя и обрывал ее:

— Наговоришь тут, мельница… Мелешь и мелешь… А того понять не можешь, что молиться, что деньги на божий дом давать — все вера. Мне свою веру выгодней деньгами показывать. Мне по целым дням пропадать в церкви некогда.