Даурия

— Из-под земли достанут, а убьют. И не они это сделают, а их дружки и товарищи с воли. У них это дело здорово поставлено. Раньше я до Горного Зерентуя в Алгачинской тюрьме служил. Был у нас там начальником Бородулин. Он меня оттуда и выпер, когда узнал, что я с «политикой» по-хорошему обращаюсь. У него так было: на кого политические не жалуются, тот плохой надзиратель, того раз-два, и по шапке… Приструнил Бородулин «политику» крепко, розгами наказывал, человек пять до самоубийства довел. От высшего начальства к каждому празднику благодарность имел и наградные. Его многие предупреждали, что даром это не сойдет. А он все похохатывал… И что ж ты думаешь? Перевели его из Алгачей с повышением в Россию, начальником Псковской тюрьмы назначили. Там его, как миленького, насквозь и продырявили из револьвера и записку на грудь положили, что застрелен, как собака, за издевательство над политическими в Алгачах… А от Алгачей до Пскова шесть тысяч верст. Стало быть, длинные руки у них, ежели на таком расстоянии достают… Да и не один он так поплатился. Начальника каторги, Метуса, недавно в Чите ухлопали. Подошел к нему на вокзале офицер, спросил: «Вы, кажется, полковник Метус?» И только успел тот головой кивнуть, как уже сидело в нем две горошины из стального стручка.

— Неужели офицер убил?

— Какой там к черту офицер! Кто-нибудь из революционеров так вырядился.

— И не поймали его?

— Поймают, дожидайся. Он словно сквозь землю провалился.

Роман был поражен всем услышанным от надзирателей. Он и не подозревал, что совсем недалеко от Мунгаловского идет своим чередом такая большая, непонятно грозная жизнь.

Заметив, что вода в котле закипает, Роман оторвался от своих новых и непривычных размышлений. Он бросил в котел горсть зеленого чая и щепотку соли. Когда чай напрел, снял котел с тагана и поставил возле холстины с едой. Прокоп разлил водку в деревянные чашки и первую поднес Северьяну. Прежде чем принять чашку, Северьян немного покуражился:

— Однако, оно и не к чему бы… Да уж ладно, выпью за компанию. — И, не зная, с чем поздравить их, сказал: — Ну, с приездом вас.

После первой чашки он решил не вязаться больше к надзирателям с разговорами. Пусть живут, как им любо. Но после третьей чашки не вытерпел и сказал Прокопу, что ходить в надзирателях все-таки не казачье дело.

— Не казачье, говоришь, дело? — заговорил Прокоп. — А по-моему, только казаку и ходить в надзирателях. Он хоть в тюрьме и не служит, а должность у него тоже собачья. Недаром его нагаечка в любом городе посвистывает и песенки про нее распевают. Не слыхал?

— Не доводилось.

— Песенки не в бровь, а прямо в глаз… Я это по себе знаю. В девятьсот пятом в Чите на Песчанке наш полк стоял. Стыдно теперь вспомнить, что мы делали. Много мы наших нагаек о людские спины пообломали… Недаром рабочие на Чите-Первой нашим братом, казаком, ребятишек пугают, — закончил он ожесточенно и вылил в свою чашку остаток водки.

Северьян возразил ему, что там он был не по своей воле, а служба заставила. Прокоп на это сказал, что и в тюрьме он не по своей воле. Когда жрать-пить хочешь — в любую петлю голову сунешь. Но Северьяна его слова не убедили. Он запальчиво крикнул:

— Ну уж чем каждый день на чужое горе да беду смотреть, так лучше по миру идти!

— Рассуждаешь ты хорошо, — ответил ему Сазанов. — Только не все так думают. Ты думаешь, поймали бы вчера двоих на Борзе, если бы не байкинцы? Они на них сонных наткнулись и скрутили.

Северьян раздраженно махнул рукой:

— Не убедите вы меня все равно.

— Давно ли ты так рассуждать стал? — повернулся к нему Прокоп.

— Я всегда так думал.

— Ну, не ври, брат. Раньше, глядишь, по-другому толковал, пока Василий не сел в тюрьму.

— Какой такой Василий? — спросил Сазанов.

Прокоп захохотал:

— Да ведь у Северьяна брат в Кутомаре сидит. Восемь лет ему приварили. Служил он в Чите, да и спутался там с революционерами.

Сазанов с удивлением поглядел на Северьяна и отодвинул от себя только что налитую чашку чая. Подвыпивший Северьян не заметил происшедшей в нем перемены и сказал:

— Как вы там хотите, а собачья ваша должность.

Сазанов резко оборвал его:

— Лучше уж надзирателем быть, чем каторжником. — И, поднявшись с земли, сказал Прокопу: — Ну, Носков, поехали. Попрохлаждались с твоими посёльщиками, хватит.

— А разве не ночуем здесь?

— Нет, надо ехать. Давай собирайся.

— Ехать так ехать, — согласился Прокоп. — А только, по-моему, лучше бы здесь ночевать.

На востоке уже начинало белеть, когда надзиратели тронулись с улыбинского табора. Роман, отпускавший быков на кормежку, слышал, как, отъехав в кусты, Сазанов принялся ругать Прокопа:

— За каким ты меня чертом сюда затащил? С такой родней водиться я тебе не советую.

— Да ведь Северьян-то мне кум.

— А ты от такого кума подальше, — услыхал Роман последнее, что донеслось до него из-за кустов.

«Добрая собака», — подумал он про Сазанова, но отцу, чтобы не расстраивать его лишний раз, ничего не сказал.

VIII