Даурия

Вахмистр бил неторопливо и как будто небрежно. Но после каждого удара на бесстыдно оголенном беспомощном теле Прокопа появлялись багровые полосы. После пятнадцати ударов, которые невольно отсчитывал Сергей Ильич, полосы слились в одно ярко-красное пятно. Вид крови привел Соломонова в состояние дикого возбуждения. Голосом, полным торжества и злорадства, он хрипло закричал:

— А ну, подбавь! Подбавь, говорю… — И последние удары вахмистр наносил с такой яростью, что тело Прокопа подпрыгивало, и сидящие на нем баргуты, весело скаля зубы, напрягались изо всех сил, чтобы удержать его.

Едва баргуты оставили Прокопа, как первым движением его была попытка натянуть штаны, закрыть свое поруганное тело. Но это ему не удалось. С почерневшим лицом, со спущенными на сапоги штанами дополз от до края предамбарья, и его стало рвать. В это время Соломонов и баргуты повскакали на коней и понеслись в Подгорную улицу. Сергей Ильич зачерпнул ковш воды и пошел к Прокопу. Прокоп уже поднялся на ноги и, морщась от боли, застегивал штаны. Сергей Ильич протянул ему ковш:

— Выпей, паря, легче будет, — но Прокоп, не глядя на него, размахнулся и выбил ковш у него из рук.

— Уйди, гад! — сказал он ему и, опершись на перила, закрыв фуражкой лицо, заплакал, давясь и всхлипывая. Сергей Ильич трусливо огляделся по сторонам, поднял ковш и быстро зашагал прочь.

На свою беду, Северьян Улыбин вернулся в поселок вскоре после ухода из него дружины. Бежал он от Мостовки не по дороге, а прямо через сопки. Ночь провел на одной из заимок, где обсушился и отдохнул. Оттуда утром и явился домой, не повстречавшись с дружинниками.

Придя домой, он позавтракал, выпил бутылку водки и, чувствуя себя совершенно разбитым, залез на печку и уснул. Перед обедом его разбудила Авдотья и принялась рассказывать, что в поселок пришли каратели и что Прокопа заставили составить список на тех, кто сочувствует большевикам.

— Ты бы на всякий случай спрятался хоть в зимовье, — сказала встревоженная Авдотья.

— А чего мне прятаться-то? Я сам ведь дружинник. Меня небось не забарабают, — ответил Северьян, но на всякий случай заставил ее пришить к своей рубашке урядницкие погоны, которые бережно хранились в семейном сундуке с тех пор, как вернулся он домой с японской войны. Потом нацепил на рубашку два своих Георгиевских креста и три медали и, полагая, что в таком виде к нему не подступятся никакие каратели, спокойно принялся починять свои ичиги.

Когда в ограду заявились каратели, он чуточку побледнел и взглянул на висевшую на стене берданку, не зная, что предпринять — взяться ли за нее или сидеть и ждать. Авдотья заплакала, предчувствуя недоброе, но он прикрикнул на нее и не двинулся с места.

Два баргута в засаленных вишневых халатах ввалились в избу.

— Ты хозяина? — спросил Северьяна один из них.

— Ну, я. А что тебе надо-то?

— Твоя арестована, — наставил на него баргут коротко обрезанную винтовку.

— Кто ты такой, чтобы арестовывать меня, немытая харя? Ты видишь, кто я? — показал Северьян на свои кресты и погоны.

— Командир Соломона приказ давал. Его знает, моя не знает. Собирайся мало-мало ходить.

Северьян рванулся было к баргуту с кулаками, но передумал, махнул рукой и сказал:

— Пойдем, пойдем к вашему Соломону. Я ему все обскажу, — и как был в одной рубашке, так и вышел, сопровождаемый баргутами, на крыльцо.

У крыльца дожидался их верхом на коне младший урядник с полными и тугими, как мячики, щеками, с закрученными в колечки черными усиками. Увидев кресты и медали на груди Северьяна и погоны с лычками старшего урядника, он привстал на стременах и взяв руку под козырек:

— Здравия желаем, господин георгиевский кавалер!

«Вот русский, так русский и есть. Сразу видит, кто я», — подумал Северьян и, силясь улыбнуться, спросил:

— За что это арестовать меня вздумали?

— А, так, значит, это ты и есть Северьян Улыбин? — Сразу урядник стал недоступно строгим. — Давай пошли к командиру, — приказал он и вынул из кобуры револьвер.

«Вот тебе и русский человек», — горькой обидой обожгло Северьяна, и он тяжело спустился с крыльца.

Под причитанья Авдотьи и прибежавшего откуда-то Ганьки его погнали к церкви, где собирали арестованных. Когда пригнали туда, крутившийся перед арестованными на коне Соломонов подлетел к нему и заорал:

— Ты что, подлец, кресты и погоны на себя нацепил! — И он нагнулся с седла, чтобы сорвать с него кресты.

— Ты за кресты, господин есаул, не цапайся: я их кровью добыл, и не тебе их срывать с меня. Ты лучше скажи, за что арестовали меня? Я ведь сам дружинник.

— Дружинник! — передразнил Соломонов. — Я таких дружинников на деревья вздергиваю. Где у тебя, сволочь, сын и брат?

— Где они, я не знаю. А только я тебе за них не ответчик. За меня все наше общество поручится.

— Молчать! — заорал Соломонов и принялся избивать Северьяна нагайкой.

— Собака! Гадина! — закрываясь от него руками, кричал в исступлении Северьян до тех пор, пока не сбил его с ног прикладом подбежавший баргут. Потом с него сорвали кресты и погоны и всего окровавленного впихнули в толпу арестованных посёльщиков.