Даурия

Уже долгая служба подходила к концу, когда Семен обратил внимание на женщину в голубом шелковом платье и в шляпке с вуалью. В руке у нее была кожаная сумка с блестящими застежками. В собор она пришла позже всех и поэтому стала сзади, почти у самых входных дверей. Семену показалось, что женщина жадно ищет кого-то глазами и сильно волнуется. Он невольно приосанился и непривычно подумал: «Бывает же такая красота на свете. Вот если бы меня мамзель такая дожидалась».

Семен стал следить за ней, но, когда публика под оглушительный трезвон колоколов покидала собор, женщина замешалась в толпе, и он потерял ее из виду. Выйдя из церковной ограды, они с Каргиным остановились поглядеть, как пойдет из собора Кияшко. Этого же дожидалась и стоявшая по обе стороны дороги публика, перед которой прохаживались полицейские. Кияшко вышел из собора рядом с атаманом отдела Нанквасиным. В трех шагах от них следовали телохранители и свита. В этот момент Семен и увидел снова женщину в голубом платье. С откинутой на шляпку вуалью она появилась из публики и с запечатанным конвертом в левой высоко поднятой руке бросилась мимо полицейских навстречу Кияшко. Выражение ее лица надолго запомнилось Семену. Один из полицейских кинулся за ней, схватил ее грубо за руку.

— Прошение!.. Прошение подать… Дайте же ради Бога!.. — умоляюще кричала она, вырываясь от полицейского. Публика зашумела на полицейского, послышались слова: «Нахал! Изверг!» И, глубоко смущенный, он отпустил женщину. Она подбежала к Кияшко, протянула ему конверт. Кияшко остановился и, настороженно поглядывая на женщину, сказал:

— Я вас слушаю.

— Прошу принять прошение на ваше имя.

— Кто просит?

— Я, — ответила женщина, и в тот момент, когда Кияшко потянулся к ней за прошением, все увидели, как в правой руке ее блеснул кинжал. Кияшко в ужасе заслонился рукой. Публика испуганно ахнула, шарахнулась в стороны. Женщина нанесла удар, затем другой. В это время подоспели телохранители, и женщина забилась у них в руках.

Кияшко отделался только испугом. Женщина сильно волновалась, и оба удара кинжала пришлись в серебряный погон на плече губернатора. Во второй раз, задев вскользь погон, кинжал распорол кастор генеральского мундира и нанес Кияшко поверхностную рану.

Поняв, что он жив и почти невредим, Кияшко хрипло, злым голосом спросил женщину:

— За что?

— За наших друзей, отравленных вами в Кутомаре.

— Убрать ее, мерзавку! — побагровев, истерически вскрикнул Кияшко.

«Вот тебе и мамзель», — страшась и невольно восхищаясь женщиной, подумал Семен и в раздумье почесал в затылке.

В тот день по всему городу только и говорили о покушении. На базаре и улицах, в харчевнях и кабаках горячо обсуждали его самые различные люди.

Семен, решивший перед отъездом домой сходить пообедать в харчевню, слышал разговор о покушении на каждом шагу.

— Гадина она, эта баба! — кричал возле соляного магазина в толпе народа казак в кумачовой рубахе. — Таких надо всю жизнь за решеткой держать.

Тут же стояли два печника в брезентовых фартуках — старый и молодой. Молодой говорил вполголоса:

— Она тут, дура, дела не сделала, а навредить много навредила. Теперь из-за нее арестантам на каторге совсем жизни не будет. Приструнят их.

— Не в этом главное, — сказал ему старик. — А я вот скажу, что всех генералов не перебьешь. Их у царя хватит.

Заметив, что подошедший Семен прислушивается к его словам, старик дернул за рукав молодого:

— Пойдем отсюда. Наше дело с тобой маленькое…

В китайской харчевне, куда зашел Семен, было прохладно и дымно. Только успел он заказать себе две порции щей и шкалик водки, как опять донеслись до него обрывки разговора о покушении. Семен безошибочно определил профессию людей, разговаривавших об этом, по острому запаху квасил и кожи, который исходил от их одежды. Было их четверо. Сидевший к Семену спиной, с красной от загара шеей, сутулый рабочий спрашивал другого, усатого с умным и злым выражением лица:

— А кто, по-твоему, она?

— Известно кто… Эсерка…

— Да откуда ты можешь знать? — усомнился первый.

— У эсеров такая мода. У них, кроме этой моды, ничего другого за душой не имеется. Настоящие революционеры делом занимаются, а эти с кинжалами и бомбами балуются. Нашему рабочему делу от них только помеха и вред…

«Вишь ты каков, — глядя на усатого, размышлял Семен. — Интересно, что ты за птица? Однако, по тебе тоже тюрьма тоскует».

Из харчевни Семен ушел навеселе, по дороге прихватил бутылку водки про запас. Когда поехали из Нерчинского Завода, взбрела ему, пьяному, мысль подзадорить Каргина и других конвойцев, возмущенных покушением на Кияшко. Сам Семен не одобрял покушавшейся, но он принялся притворно хвалить женщину, хотя и сознавал, что начинает игру с огнем.

— Храбрец баба. Поднесла атаману прошение. Не погон, так быть бы на том свете ему.

— Ты не болтай, Забережный, чего не следует, — немедленно пригрозил Семену байкинский богач Никифоров. — Мы тебя живо следом за той сукой на каторгу отправим.

— Вот тебе раз… А что я такое сказал?

— Такое, что за это живо упекут куда следует…

Тогда вмешался Каргин. Он строго прикрикнул: