Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

Из посуды на столе имелся смутно знакомый журналисту стакан для карандашей, он стоял кверху дном, так же, как во время первого посещения этой комнаты сотрудником «Ленинской смены». Очевидно, хозяин придает стакану и его перевернутости особое значение, даже сквозь его глубокую прострацию это было заметно. Петриченко не удержался и спросил:

— Что это у вас за стаканчик тут торчит, мух ловите?

— Нет, — серьезно ответил хозяин, ничуть не удивившийся вопросу, — не мух. Что вы глупости говорите! Как это можно муху стаканом поймать? Таракан тут один ко мне повадился. Бегает без совести по обеденному столу, а когда вещдоки лежат, по вещдокам. Шумно так бегает.

Журналист сделал сочувствующее лицо.

— А они у вас тут все время лежат, складываете из них мозаику, да?

— Зачем мозаику. Смысл ищу. Но, — уныло скривился подполковник, — не нахожу смысла. А тут еще таракан. Отвлекает.

Евмен Исаевич полез в карман пиджака.

— Ничего удивительного в том, что у вас ничего не получается, нет. Знаете почему? Потому что эти самые вещдоки, как вы изволите их величать, имеются у вас не в полном, так сказать, составе.

Гость похлопал длинным белым конвертом, добытым из кармана, по краю стола.

— Что это? — подозрительно и неприязненно спросил Леонтий Петрович.

— Пока не знаю. Одно могу сказать точно: этот конверт лежал у вас в почтовом ящике.

Подполковник несколько раз сглотнул отсутствующую слюну.

— Вот я и думаю, не ляжет ли это письмо, конечно, если это именно письмо, завершающим стеклышком в вашу мозаичную картину. И не станет ли нам окончательно понятен замысел художника, который…

Леонтий Петрович выхватил конверт из толстых самодовольных пальцев, надорвал со всей возможной при лихорадочном возбуждении аккуратностью.

— Ну, читайте, читайте!

Несколько секунд подполковник всматривался в то, что вынул трясущимися руками из конверта, наконец сказал:

— Это не от Романа.

— А от кого? Почти уверен, что это новое послание от учителя-мучителя.

Леонтий Петрович расслабленно качнулся на стуле.

— Что-то я плохо вижу, не разбираю…

— Почему же, там ведь на машинке!

— Все равно. Свету мало. Я потом почитаю.

— Давайте, я вам помогу.

— Не надо, я сам потом. Добавлю свету и почитаю. Один.

— Что значит один, мы же вместе работаем. Я сказал, что не оставлю вас, и не оставлю. Вы всегда можете рассчитывать на мою помощь!

Леонтий Петрович не хотел отдавать письмо, но у него не было сил для полноценного сопротивления. Журналистская доброта победила подполковничью застенчивость.

— Смотрите, действительно, напечатано на машинке, — радостно закричал Петриченко, завладев посланием, — а манерка у него становится все более развязной. «Разлюбезнейший Леонтий Петрович!» Он просто запанибрата с вами. «Не знаю, какое впечатление произвело на вас мое последнее письмо. Впрочем, меня это теперь волнует не слишком сильно, потому хотя бы, что я начал утрачивать интерес ко всей этой истории. И к вам в первую очередь. Ведь именно вы были тем стержнем, вокруг которого она завинчивалась. Только врожденное чувство гармонии и пропорции заставляет меня сказать вам на прощанье несколько слов. А так, ей-богу, все бы бросил и наплевал. И сказать мне хочется не столько вам, сколько о вас».

Журналист поднял глаза на Леонтия Петровича. Вид у старика был жалкий. Престарелый кролик под взглядом невидимого удава.

— «Ведь вы, Леонтий Петрович, не тот, за кого себя выдаете. Вы просто присвоили биографию своего брата, геройски погибшего на войне. Присвоили все, кроме этой гибели. Сами вы так и не нюхнули пороху, а проторчали на вышке с винтовкой в местах, именуемых не столь отдаленными. Тоже, конечно, труд, но ратности в нем мало. И к подвигу он ни в коем случае не приравнивается. Надо отдать вам должное, вышкой у вас не кончилось. Вы двинулись вверх по служебной лестнице, замечательным, судя по всему, были следователем и, стало быть, подполковничьи погоны заслужили по праву.

Я понимаю, что вы привыкли к вашему позаимствованному у брата образу, но, как ни прискорбно, придется с ним расстаться. Вы вроде бы не совершили ничего противозаконного, но что-то нехорошее все-таки совершили. Не бойтесь, я не шантажист и не буду за сохранение вашей тайны требовать платы. Не нужны мне ни ваши именные командирские часы, ни ваша дебильная коллекция. Это письмо — просто объяснительная записка, из которой вам, может быть, станет ясно, чем была на самом деле путаная история, в которую вы оказались втянуты. Вернее, сами втянулись по движению присвоенной души.

Игнатий Петрович Мухин, капитан-артиллерист, умерший от ран еще в 1951 году, имел право болеть за подрастающее поколение, но не вы. Его руки были в крови врагов, в крови фашистов. На ваших руках, руках палача, еще не запеклась кровь невинных жертв.

Бог вам судья.

Засим прощаюсь.

Как всегда, не подписываюсь, ибо — зачем?»

— Это неправда, — глухо сказал Леонтий Петрович.

— У вас был брат?

— У меня не было никакого брата. Вернее, был, — подполковник сделал попытку встать, — может быть, и был. Кто его знает.