Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Я предъявил свою кандидатскую карточку, ее оставили, а мне дали квадратик желтой бумаги с подписью и печатью. И пока проходила эта недолгая процедура, я не мог отделаться от ощущения, владевшего мною с того самого дня, когда в Севкавкрайкоме получен был на мое имя вызов из ЦК, и потом, когда я прощался с друзьями и товарищами на перроне вокзала (меня провожали мама, Тоня и Сергей, Галка, кое-кто из крайкомовцев), и в поезде, и вчера, и сегодня в Москве, что всё это происходит не со мной, а с кем-то другим, очень мне близким и понятным, кого я наблюдаю со стороны, волнуясь, тревожась и изнывая от того, что минуты и часы текут так медленно и что любая, вновь наступившая, минута может уничтожить все подходы к главному событию, и оно так и не произойдет. Бывают же фальстарты, когда треск выстрела срывает тебя на мгновение раньше и ты мчишься вперед, напрягая мышцы, почти падая на черную гаревую дорожку и с горечью сознавая, что всё это уже не нужно, — бежать, собственно, больше некуда и незачем. Так вот, не фальстарт ли это в жизни у черноволосого парня с вихром на макушке, в зеленой сатиновой косоворотке и в сандалиях на босу ногу, который, изменившись в лице и покусывая довольно основательную нижнюю губу, предъявляет бумажный квадратик человеку, сидящему на табуретке возле доски с ключами?

Но моя рука с пропуском застыла в воздухе. Вошли двое, на диво крупных и широкоплечих.

Один из них, с удивительно знакомым лицом — широкий выпуклый лоб-купол, крутые надбровные дуги, внимательные глаза и тяжелый, почти квадратный подбородок, — был в темном костюме и в странной формы мягкой темно-синей фуражке, сбитой назад и чуть вправо.

Другой, пожалуй еще более могучий в плечах, с волнистыми, совсем золотыми волосами, показался мне чуть располневшим Зигфридом из кинокартины «Нибелунги». Только одет он был не в броню и шкуру, а в форму, напоминающую юнгштурмовку, но только светло-серую, затянутую широким желтым ремнем.

— Здравствуйте, товарищ Тельман, — приветствовал первого вахтер.

— Гутен морген, — улыбнувшись глазами, низким глуховатым и чуть горловым голосом ответил Тельман и показал какую-то красную книжечку.

У второго был пропуск точно такой же, что и у меня.

Рука моя повисла в воздухе… Сейчас самым главным для меня стало смотреть на человека в синем помятом картузе. Запомнить, запомнить навсегда это сильное лицо, этот могучий голос, воодушевлявший гамбургских повстанцев…

— Ваш пропуск!

— Это… это Эрнст Тельман? — шепотом спросил я.

— Ну да, товарищ Тельман… Вам на четвертый этаж.

— А другой? В военной форме… Вы знаете, кто он?

— Тоже известное лицо. Вилли Леов — руководитель «Рот Фронта». Можете подняться на лифте.

Нет, я не мог подняться на лифте. В кабинку зашли Тельман и Леов. Я стоял в двух шагах и смотрел на них не отрываясь. Леов с силою захлопнул за собой дверь, но она тут же открылась. Тельман выглянул и сказал мне:

— Битте, югенд!

И опять я как бы со стороны увидел бывшего пионерработника Митьку Муромцева поднимающимся в лифте вместе с Тельманом и «запросто» беседующим с ним по-немецки.

— Вельхе этаже? — спросил Тельман.

Мобилизовав все свои познания в немецком языке, Муромцев пролепетал:

— Фиртен.

Толстый указательный палец Тельмана надавил кнопку, лифт вздрогнул и неторопливо пополз вверх. Беседа продолжалась. Тельман сказал какую-то довольно длинную фразу по-немецки, Муромцев ни слова не понял, но, показав на свой кимовский значок, уверенно заявил:

— Найн. Их бин комсомолец из Ростова-на-Дону.

Тельман изумленно посмотрел на Муромцева, но тут же одобрительно кивнул головой и сам перешел на русский:

— О! Ростоф… Ошень карашо.

Тогда Муромцев понял, что сморозил какую-то несусветную глупость, покраснел и дал себе слово как следует налечь на немецкий язык. А Тельман улыбнулся и похлопал его по плечу.

Ладонь у Тельмана была широкая и тяжелая. Я тоже улыбнулся, и мы вместе вышли на четвертом этаже. Только Тельман и Леов вошли в дверь налево, а передо мной направо открылся длинный и узкий коридор.

За многочисленными дверями цокотали машинки, слышался смех и приглушенные восклицания. Я не знал, в какую дверь нужно войти, чтобы попасть в Лазарю Шацкину. Дверей было ужасно много, а надписи на них сделаны на немецком языке.

Но тут мне здорово повезло. Из глубины коридора мне навстречу шел коренастый невысокий крепыш с удивительно смуглым, почти коричневым лицом и сверкающими, как антрацит, глазами. И хотя на нем была наша юнгштурмовка, решил, что это либо араб, либо турок.

— Либен геноссе, — начал я. — Ихь, ихь…

Турок остановился и с явным интересом посмотрел на меня.

— Битте… Ихь… Михь… — продолжал я извлекать откуда-то из гортани звуки, которые, как мне казалось, могли сойти за приличную немецкую речь.

— Практикуешься, парень, — то ли одобрительно, то ли иронически сказал человек, принятый мною за турка. — А по какой надобности ты сюда забрался?

Он говорил по-русски совсем чисто, только с каким-то гортанным акцентом.

— Мне нужен товарищ Шацкин… А я думал, что ты из-за рубежа.

— Тебе изменила твоя проницательность. Меня зовут Амо Вартанян.