Давид Бек

Недалеко от диванханы заполыхал большой костер. Густой дым, пронизанный языками пламени, поднимался к небу.

— Что это горит? — спросил Фатали, останавливаясь перед диванханой.

— Армяне горят, — ответил спокойно фаррашбаши, словно горела солома или дрова.

Фарраши оттеснили толпу, чтобы хан мог посмотреть на это необычное зрелище.

В огне и густом дыму можно было различить несколько человек: мать, обнявшую сына, старика-отца на руках у сына; воздев руки кверху, они кричали: «Милосердия, милосердия!», третьи лежали на земле, не издавая ни звука… Картина была жуткая. Заживо горели люди. Точно пропитанные маслом фитили, горели человеческие тела. Никто не подходил потушить этот необычный костер. Ведь то были нечистые, прикосновение к ним могло осквернить правоверных мусульман. Пламя мало-помалу пожирало людей, и те, кто были на ногах, падали на землю. Из костра еще раздавались глухие стоны, показались руки, воздетые к равнодушному небу… Слабый ветерок разносил удушливый запах горелого мяса. Это было настоящее жертвоприношение самому жестокому из божеств.

Горели дети, женщины, седые старцы и молодые мужчины. Это зрелище, способное вселить ужас в любого человека, вызвало у хана только смех, доставило ему какое-то звериное наслаждение. Подобно Нерону, смотревшему на горящий Рим, глядел он с улыбкой на душераздирающую сцену Он поражался сатанинской хитрости горемык, придумавших недурной способ обратить на себя высочайшее внимание. Они тоже были жалобщиками. Несколько месяцев подряд эти крестьяне ходили вокруг ханских шатров, но им не давали подойти и изложить свою просьбу. В отчаянии решились они на такую страшную меру. Они облились керосином, надели на шею пропитанные керосином веревки и подожгли себя. Все это казалось хану только забавным.

Тела еще дымились. Густая копоть покрывала их. Лишь изредка появлялись бледные языки пламени и, задрожав, закружившись, гасли в гуще дыма. То были последние жалобы, последнее бормотание несчастных…

Внимание толпы привлек подросток, который, не вынеся мучений, вырвался из объятий матери и лежал теперь возле костра. Вдруг кто-то быстро подошел и накинул мокрую накидку на горящую одежду юноши. Потом откинул накидку и стал осторожно раздевать его, ибо одежда все еще жгла тело. Юноша был без сознания, но жизнь еще теплилась в нем. Лицо, волосы, ресницы были опалены.

— Что ты будешь делать с этим щенком, Ахмед? — спросили из толпы.

— Вылечу и усыновлю, — веско ответил Ахмед, старый евнух.

— Гяура?! — с отвращением вскричали со всех сторон.

— Я из него сделаю магометанина.

Хотя старый Ахмед в душе оставался христианином, но сказал так, чтобы не пробудить фанатизма толпы. Услышав о злоключении несчастных крестьян, он поспешил сюда, чтобы оказать им помощь, — если бы было возможно, он бы многим помог, — но до его прихода все уже было кончено… Спасся только этот юноша.