Давид Гольдер

— Езжай, сделай милость. Никто тебя не держит. Кто-нибудь составит тебе компанию?

— Нет.

— Не рассчитывай, что я поверю. — Гольдер понизил голос. — Собираешься мотаться по дорогам с этим жалким сутенером, так, маленькая шлюха? Думаешь, я слепой? Я все вижу, вот только сделать ничего не могу. Не могу… — повторил он дрожащим голосом. — Но не надейся провести меня. Поняла? Не родился еще тот человек, который сумеет обмануть старого Гольдера!

Ойос тихонько рассмеялся, прикрыв рот ладонями.

— Как вы скучны… Все это бесполезно, мой бедный друг… Вы не знаете женщин!.. Уступите… Поцелуй меня, красавица Джойс…

Она его не слушала, ласкаясь щекой о плечо Гольдера.

— Папа, дорогой мой папочка…

Гольдер оттолкнул дочь:

— Прекрати… Ты меня задушишь. Уезжай, иначе будет слишком поздно…

— Ты меня не поцелуешь?

Он нехотя прикоснулся губами к ее щеке:

— Конечно… Поезжай…

Джойс взглянула на отца. Он раскладывал пасьянс, но пальцы плохо его слушались, соскальзывая с гладкой поверхности стола.

— Папа… Ты ведь знаешь, что у меня кончились деньги, правда?

Гольдер не ответил, и Джойс повторила:

— Ну же, папа, дай мне денег, прошу тебя!

— Каких денег? — спросил он таким сухим и спокойным голосом, какого Джойс никогда не слышала.

— Каких денег? — нетерпеливо повторила она, нервно ломая пальцы от нетерпения. — На поездку. Чем, по-твоему, я стану жить в Испании? Своим телом?

По лицу Гольдера пробежала судорога.

— И много ли тебе нужно? — спросил он, медленно пересчитывая пальцем тринадцать карт первого ряда пасьянса.

— Ну, не знаю… не мучь меня… Много, как обычно… десять, двенадцать, двадцать тысяч…

— Вот как!

Она сунула руку в карман пиджака Гольдера и попыталась вытащить бумажник.

— Не терзай меня… Дай мне денег, побыстрее, умоляю!

— Нет, — отрезал он.

— Что ты такое говоришь? — закричала Джойс. — Повтори, что ты сказал!

— Я сказал нет.

Гольдер откинул голову назад и долго с улыбкой смотрел на дочь. Когда он в последний раз вот так ясно и недвусмысленно отказывал дочери?

— Нет… — тихо повторил он, смакуя это слово во рту как экзотический фрукт, медленно соединил ладони под подбородком, провел ногтями по губам. — Удивлена? Ты хочешь уехать? Уезжай. Но ты слышала мой ответ. Ни одного су. Выкручивайся, как хочешь. О, ты меня еще плохо знаешь, дочка.

— Ненавижу тебя! — закричала Джойс.

Гольдер опустил голову и начал вполголоса пересчитывать карты — одна, две, три, четыре, — но к концу ряда сбился, голос у него задрожал: одна, две, три… Он тяжело вздохнул.

— Ты меня тоже не знаешь, — дерзко бросила Джойс. — Я сказала, что хочу уехать. И уеду. Обойдусь без твоих грязных денег!

Она свистнула собаке и исчезла. Через мгновение на дороге раздался рев мотора: машина Джойс рванула с места в карьер, как норовистая лошадь. Гольдер не шелохнулся.

Ойос беззаботно пожал плечами:

— Она не пропадет, старина…

Гольдер не ответил, и он повторил, устало глядя из-под полуприкрытых век:

— Вы ничего не понимаете в женщинах, дорогой мой… Нужно было отхлестать девочку по щекам. Возможно, новизна жеста удержала бы ее… С этими зверушками ни в чем нельзя быть уверенным…

Гольдер достал из кармана бумажник и принялся крутить его в руках. Бумажник был старый и потрепанный, как большинство его личных вещей: шелковая подкладка посеклась, один золотой уголок отвалился. В бумажнике лежала толстая пачка ассигнаций, перетянутых резинкой. Внезапно Гольдер скрипнул зубами и принялся колошматить бумажником по столу. Карты разлетелись, а он все бил и бил, и дерево отзывалось глухим стоном. Успокоившись, Гольдер спрятал портмоне, встал и прошел мимо Ойоса, намеренно грубо толкнув его.

— Вот мои пощечины… — произнес он.

Каждое утро Гольдер спускался в сад и час прогуливался по закрытой аллее. Он медленно брел в тени старых кедров и методично считал собственные шаги, останавливаясь на пятидесятом. Он прислонялся к стволу дерева и с болезненным усилием делал глубокий вдох, непроизвольно ловя приоткрытым ртом морской ветер. Отдохнув, он снова начинал считать шаги, рассеянно вороша гравий кончиком трости. На прогулку Гольдер надевал старый серый плащ и поношенную черную шляпу, а шею заматывал шерстяным шарфом. В таком наряде он удивительным образом напоминал старьевщика из какой-нибудь украинской деревушки. Иногда он машинально поднимал усталым жестом плечо, как будто тащил на спине тяжелый тюк с тряпьем или железяками.