Давно хотела тебе сказать (сборник)

Однажды, заявившись в школу, он оказался в нашем классе, у меня за спиной, по диагонали, и я сделала ему одолжение – а потом, да, собственно, прямо тогда поняла, что сделала это зря. Мы переписывали текст с доски. Говард Трой ничего не переписывал. Он просто сидел и бездельничал – у него не было ни бумаги, ни карандаша. В школу он приходил с пустыми руками. Принести карандаш, бумагу, резинку, линейку для него было бы столь же противоестественно, как отрастить перья. Он смотрел прямо перед собой – может, на доску, пытаясь прочитать или разобрать, что же там написано, а может, и вовсе в никуда. О чем он думал? Гадать совсем не хотелось. Неприятно было ощущать, что вот он сидит там, позади меня, и смотрит из своего кокона – кокона глупости и уродства, который на него натянули, а он этот кокон принял и уверовал в его существование так крепко, что теперь уже неважно, есть он на самом деле или нет. Я не считала, что он мне в чем-то сродни, такое мне было не по уму, я просто боялась его так, как до того мне и в голову не приходило никого бояться.

Глаза его цветом были как у кота. Круглые, прозрачные, близко посаженные. Я открыла тетрадку посередине, чтобы вытянуть лист, не порвав ничего вокруг, и подала ему этот лист, а вместе с ним – заточенный карандаш. Он не протянул руки, чтобы их взять. Я положила их на парту. Он не поблагодарил, сделал вид, что вовсе ничего не заметил, но потом я увидела, что он все-таки водит карандашом по бумаге – может, списывает с доски, может, рисует, а может, просто вычерчивает круги и кренделя, понятия не имею. Зря я это сделала, потому что тем самым привлекла к себе его внимание. Мало того, по случайности – хотя мне-то это не казалось случайностью! – мы жили на одной дороге. Меня следует проучить. Так он, наверное, подумал. За наглость. За попытку его облагодетельствовать. А может, ему на миг приоткрылась новая, занимательная, неожиданная человеческая слабость.

Сугробы были высоченные, дорога шла между ними будто по туннелю. Под свежим снегом лежали комья старого снега, твердые, серые. Вдоль расчищенных тропок вились ленточки собачьей мочи. К дому Пня Троя вела подъездная дорожка, и снег с нее всегда был старательно счищен – ради кого бы это, спросила Робина. Вопросы она задавала голосом человека, который заранее знает ответ. Я шла, и в кармане у меня лежал нож – разделочный нож, который я стащила у Робины из кухни. Я сняла перчатку, потрогала его. Спрятавшись за сугробом у подъездной дорожки своего дома раз-два в неделю, когда именно – не угадаешь, меня подкарауливал Говард Трой. Он неожиданно возникал из-за сугроба – того и гляди встанет прямо передо мной, перегородит узкий проход.

Ебнемся.
Хочешь ебнуться?

Я проходила мимо, опустив голову и задержав дыхание, – так проходят через стену пламени. Только не смотреть на него, не убыстрять шаг, чувствовать под рукой лезвие. У меня не было мысли о том, что он может пойти следом. Раз уж он не сдвинулся с места в первый раз, так уже и не сдвинется. Опасность таилась в ауре непечатного слова.

Сейчас мне этого уже и не объяснить. Я слышу, как детишки лениво роняют «Еб твою мать», проезжая мимо меня на велосипедиках. Слышу, как какой-то папаша кричит отпрыску: «Да убери ты ебаную косилку, мне не проехать!» А раньше, если кто-то бросал тебе в лицо это слово, ты вставала как вкопанная. В слове содержалась угроза унижения, а может, и само унижение – оно было в звуке, в прерванном шаге, в осознании. Тебя душил стыд. В буквальном смысле. Только не в тот первый момент, когда главное было – не попасться в ловушку, пройти мимо, а после – душили волны сального страха, мутило от мерзких тайн. От уязвимости, которая сама по себе постыдна. Все мы созданы из стыда.

Я никогда никому об этом не рассказывала, не просила помощи. Я бы скорее вытерпела любое надругательство, смирилась с любым издевательством, с любым бесчестьем – но у меня язык не повернулся бы повторить такое или признать, что это прозвучало в мой адрес. Мне казалось, что никто не может помочь, что над этим никто не властен. И разумеется, я была убеждена в том, что одной только мне могут говорить подобные вещи, что Говард Трой просто первым понял, как меня изводить, что это некий знак для всех. И знак этот нужно скрывать и истреблять, вымарывать из головы – быстро, быстро! – но до конца вымарать не получалось, ручеек памяти и трезвого понимания все струился в глубине и пробивался наружу в другой части моего сознания.