Давно хотела тебе сказать (сборник)

За полем, на соседней ферме, жил мамин родной брат, дядя Джеймс, и его жена, тетя Лина. У них было восемь человек детей. В этом доме выросла моя мама. Он был больше, чем тети-Додин, и мебели там было намного больше, но снаружи дом тоже был некрашеный, просто обшитый серым тесом. Из мебели имелись кровати – высокие, деревянные, с резными изголовьями и пухлыми перинами. Под кроватями стояли ночные горшки, которые опорожнялись явно не каждый день. Мы с мамой ходили туда одни, без тети Доди. Они с тетей Линой не жаловали друг друга и не разговаривали. Тетя Лина вообще мало с кем разговаривала. По словам моей мамы и тети Доди, дядя Джеймс женился на ней, едва ей минуло шестнадцать, и вытащил ее из захолустья (помню, я задумалась, что такое Холустье и где оно находится). Ко времени нашего приезда они были женаты уже лет десять-двенадцать. Тетя Лина была прямая, высокая и плоская, как доска, сзади и спереди одинаково – притом что к Рождеству она ждала девятого ребенка. Лицо с темными пятнами веснушек, глаза тоже темные, тревожные, чуть воспаленные, похожие на звериные. Все дети унаследовали глаза от матери: у дяди Джеймса глаза были совсем другие, бледно-голубые, безмятежные.

– Когда твоя мать слегла, – рассказывала тетя Доди нашей маме, – эта идиотка без конца ее дергала. Как сейчас слышу: это полотенце не трогай! Это не бери! Утирайся своим! Она думала, что раком можно заразиться, как корью. Ну что с нее взять? Дура дурой.

– Никогда ей этого не прощу, – отзывалась мама.

– И ребятишек к бабушке близко не подпускала. Пришлось мне самой туда ходить – и мыть больную, и обихаживать. Видела все своими глазами.

– В жизни ей этого не прощу!

Тетя Лина жила в постоянном тревожном напряжении – как я поняла много позже, ее всю жизнь преследовал страх. Она не позволяла детям купаться в озере из страха, что они утонут; зимой не разрешала им кататься с горок на санях из страха, что они свернут себе шею; не разрешала им учиться бегать на коньках из страха, что они переломают ноги и навсегда останутся калеками. И при этом нещадно их колотила из страха, что они вырастут лентяями, или привыкнут врать, или не научатся бережно обращаться с вещами и будут все ломать и портить. В лени упрекнуть их было нельзя, но с вещами они и правда обращались как попало, сплошь и рядом что-то разбивали и ломали, потому что наперегонки носились по дому и выхватывали все друг у дружки. И разумеется, чуть ли не с пеленок дети привыкли врать. Врали все как один, даже самые маленькие, врали упоенно, изобретательно, часто без всякой надобности, просто для практики, а возможно – и для собственного удовольствия. Все они непрерывно ябедничали и доносили друг на дружку, у всех были свои секреты; между ними то и дело заключались и распадались временные союзы. С малых лет у них проявлялись инстинкты безжалостных, циничных политиков. Когда их пороли, они вопили во весь голос. О сохранении собственного достоинства речь не шла – о нем они давным-давно забыли, а скорее и не догадывались. Надо орать, если мать тебя бьет, иначе она вообще не остановится. Руки у тети Лины были длинные и по-мужски сильные, лицо во время порки принимало выражение глухой безудержной ярости. Но проходило пять минут или три – и дети начисто обо всем забывали. Окажись на их месте я, подобное унижение запомнилось бы мне надолго, может быть, навсегда.

У дяди Джеймса сохранился ирландский акцент, от которого наша мама избавилась полностью, а тетя Доди наполовину. Голос у него особенно теплел, когда он называл детей по имени: Мэ-э-ри, Ро-о-нальд, Ру-у-ти. Он произносил это нараспев, с такой нежной грустью и ласковым укором, словно не понимал, откуда в его жизни взялись детские имена и даже сами дети и не разыгрывает ли его кто-нибудь. Но он никогда не заступался за них, не пытался уберечь от побоев, не противоречил жене. Могло показаться, будто все это его не касается. Могло показаться, что и сама тетя Лина не имеет к нему никакого отношения.

Самый младший из детей спал в одной постели с родителями, пока на свет не появлялся очередной младенец, который занимал его место.

– Твой брат раньше частенько наведывался ко мне, – рассказывала тетя Доди маме. – Нам с ним было что вспомнить, было над чем посмеяться. Поначалу он и ребятишек приводил, то двоих, то троих, потом перестал. И я поняла почему: боялся, что матери наябедничают. А со временем и сам перестал появляться. В доме-то она всему голова. Но он тоже своего не упустит – согласна?

Вместо ежедневной газеты тетя Доди получала только еженедельную, которая печаталась в городке, где мы сошли с поезда.

– Смотри-ка, тут пишут про Аллена Дюрана! Помнишь, кто это?

– Аллен Дюран? – повторила мама с сомнением в голосе.

– Ну да. Он теперь важный человек в Холстейне[42]. Женился на девице из Вестов.

– А что о нем пишут?

– Что-то в связи с Ассоциацией консерваторов. Держу пари – он рассчитывает, что его выдвинут. Точно, вот увидишь.