De Personae / О Личностях. Том I

Но вернёмся к анализу произведений, входящих в Новый Завет. При ближайшем рассмотрении, заставляет желать много лучшего биографическая продуктивность и других текстов Нового Завета, помимо Евангелий: т. е. «Деяний апостолов», апостольских посланий, Апокалипсиса. В сравнении с тем, что о личности, жизненном пути и учении Христа сообщают Евангелия, Деяния не только ничего не прибавляют, но дают значительно меньше. Впрочем, за одним исключением: они содержат одно изречение Иисуса, которого нет в Евангелиях. Павел ссылается на то, что Христос сказал: «Блаженнее давать, нежели принимать». Послания апостольские ещё скупее деяний в сведениях о Христе. Они много раз подчёркивают его божественное достоинство, его происхождение от Бога Отца, его высочайшее место в иерархии сверхъестественных существ. Но если учесть, что авторами Посланий считаются апостолы Христа, т. е. люди, которые были его спутниками и соратниками, то поневоле приходится задуматься о том, почему они буквально ничего не говорят о жизни и личности богочеловека, которого они имели счастье знать, слышать, сопровождать в его путешествиях, кто провёл с ним последние дни его жизни.

По тщательным подсчётам И. Крывелёва, «только три элемента составляют всё содержание того, что говорят об Иисусе в своих посланиях апостолы: во–первых, это — божество, сошедшее с неба на землю и воплотившееся в человеческом образе; во–вторых, в своём человеческом облике божество умерло на кресте; в-третьих, оно воскресло. Ничего более определённого о жизни Иисуса–человека в Посланиях апостолов нет»[57]. То есть фактически в письмах ближайших учеников Иисуса воспроизводится павловско–гностический миф о Христе. Если вспомнить те разногласия, если не вражду, которые разделяли Петра и Павла (Пётр о Павле в третьей главе второго послания, стихи 15-16: «И долготерпение Господа нашего почитайте спасением, как и возлюбленный брат наш Павел, по данной ему премудрости, написал вам, как оно говорит об этом и во всех посланиях, в которых есть нечто неудобовразумительное. что невежды и неутверждённые, к собственной своей погибели, превращают, как и прочие Писания» (выделено мной. — С. З.; «превращают» = «извращают»)) в Апостольский век, то гипотеза о гностической фазе формирования христианства уже не кажется столь неправдоподобной: апостольские послания до включения в Новый Завет были явным образом отредактированы в духе паулинизма и мифа о Христе.

Когда в Посланиях речь заходит об учении Иисуса, о «заповедях господних», то обыкновенно делается косвенная ссылка на откровение, но нет ни одной цитаты из высказываний «исторического» Иисуса, сохранённых Иерусалимской церковью и иудеохристианской традицией, как нет таких ссылок и на его притчи, логии, проповеди. Ещё меньше сведений об Иисусе даёт Апокалипсис. Его земной биографии он по существу не знает. Само имя Иисуса упоминается в Апокалипсисе всего три раза, причём речь идёт не о человеке, а о боге или, по меньшей мере, о некоем таинственном и абстрактном существе, не воплощённом в чертах реального человеческого образа[58].

Иными словами, если судить по текстам Нового Завета, то задача биографического воссоздания земной жизни Иисуса отнюдь не была изначальной и наиважнейшей для первоначального христианства; фактически она была осознана им как нечто важное только в середине II в. Можно даже определить исторический рубеж, с которого полным ходом происходило это осознание: 140 г. н.э. — год публикации Маркионом десяти посланий апостола Павла. После Маркиона об Иисусе Христе стали писать по–другому, чем писали до него. Произошла кристаллизация христианского Евангелия (существовали и языческие евангелия, благовествования о деяниях императоров) как формы письма и как сердцевины Нового Завета.

В качестве краеугольного камня христианской веры воспринимал Евангелие и Маркион. Кто–то может счесть символичным то, что русский философ, мистик и литератор Дмитрий Мережковский через 800 лет начинает свою книгу «Иисус Неизвестный» словами Маркиона о Евангелии из пролога к «Антитезам»: «О, чудо из чудес, удивление бесконечное! Ничего нельзя сказать, ничего помыслить нельзя, что превзошло бы Евангелие; в мире нет ничего, с чем можно бы его сравнить»[59]. (Кстати, о символическом. Термин «символ» — буквально «стык», — согласно Е. Рабинович, происходит от одного из способов заключения дружеского союза: друзья разламывали пополам некий предмет (монетку, дощечку и т. п.) и каждый оставлял у себя половину — предъявитель недостающей половинки (порой друг или родственник её первоначального владельца) мог рассчитывать на помощь и гостеприимство своего «символического» партнёра. Отсюда такие значения слова «символ», как «условный знак», «примета», «пароль», «залог», а также «намёк», «иносказание»[60].) Очевидно, что несравненность Евангелия не имеет биографического смысла.