Дебютант

Наверняка ведь не догадывался, продолжал думать Шершнев. Эта мысль была приятна. Она ставила объекта на место; мелко, хмельно возбуждала самолюбие подполковника. Подставили вахлаку приятную лаборантку, умненькую, раскованную, тот и поплыл. А лаборантка еще с института ходила в две кассы.

Но что удивляло, даже задевало Шершнева — он не мог понять, можно ли доверять ее донесениям. Формально — да. Писала откровенно, мужа не выгораживала. Могла бы и смягчить кое-что. Но все равно спустя десятилетия, из другого времени, Шершневу казалось, что он читал тщательно отредактированный беловик, не лгущий, но умалчивающий. Словно Вера, агентурный псевдоним «Хозяйка», решила: пусть лучше она займет вакантное место, чем кто-нибудь другой, способный по-настоящему навредить. Схитрила. В каком-то смысле — пожертвовала собой. Любила, что ли, мужа? Или только так кажется?

Это впечатление уязвляло Шершнева. Он верил в безграничную способность их службы укрощать, ломать, просвечивать насквозь. Добиваться, если нужно, безусловной правды. А тут словно столкнулся с давней чужой недоработкой, с леностью или глупостью оперативного сотрудника, у которого состояла на связи «Хозяйка».

Они вышли из пивной. Переулок вел на площадь.

Жарят сосиски в ларьках — объеденье! Пушеры толкутся на углу. Проехала полицейская машина. Самый разгар вечера, народ поужинал и идет по барам.

— Где-то здесь он себя, — оглядываясь, сказал Гребенюк. — Когда наши танки вошли. Облил бензином и поджег. Я вот все думаю: зачем? Танкам-то все равно. Хоть бы с гранатой бросился. А так… Я в поезде в журнале прочитал, — объяснил он, заметив недоуменное лицо Шершнева. — Национальный герой у них теперь. Пойдем по девкам? — спросил Гребенюк без паузы, без перехода.

— Мне что-то без охоты, — ответил Шершнев. Ему и вправду не хотелось.

Гребенюк понимающе кивнул, хотя наверняка подумал, что подполковник тоже отправится искать ночные развлечения, но предпочитает делать это в одиночку.

Шершнев внутренне скривился: хорошо хоть за едой не сказал. Тоже мне открытие. Хотя Гребенюк же технарь, их учили совсем другому. Шершневу тот случай приводили в пример на спецкафедре: провокационные действия, совершенные под влиянием вражеской пропаганды. Такой же случай был в Литве. В Каунасе. Надо же, и формулировка запомнилась. Преподаватель объяснял, что самосожжение, даже если оно выглядит ненамеренным, случайным, надо тщательно расследовать, искать умысел.

Странно, но Шершнев совершенно забыл, что это происходило тут.

Гребенюк, убедившись, что начальник не возражает, свернул за киоск и тут же исчез среди прохожих. Шершнев продолжил гулять. Он хотел скорее закончить этот ненужный, вставной день; утром они возьмут машину, и завтра все случится.

Завтра.

Шершнев зашел в магазин, открытый допоздна. Скользнул взглядом по витринам, взял пиджак, закрылся в примерочной, а потом резко отдернул занавесь. Никого.

Он и так был уверен, что слежки нет. Они прошли чисто. Но все же чувствовал слабое, странное напряжение, усилившееся с уходом Гребенюка, шепоток опасности. Зачем тот, дурак, вспомнил самоубийцу? Не к добру. Черт его дернул за язык.

Он снова вышел на улицу. У мусорного бака дрались бродяги. Шершнев обошел их брезгливо — и вдруг насторожился, собрался, даже не поняв почему.

Женщина.

Женщина там впереди. У лавки мороженщика.

Шершнев видит ее со спины.

Опасность.

Опасность излучает само ее тело, чуждое здесь, где пожилые люди чаще стройны, поджары, а если толсты — то добродушной полнотой обжорства.

Полное, но сильное, мощное тело. Такое не сдвинешь, не обойдешь. Она будет стоять, вынуждая заметить себя.

Если таких женщин соберется десять — возникнет общая сила, какой он не знал в женщинах своей родины. В них он знал силу унижения, горечи, мольбы. А в этих, горских — силу безличного единства, бесстрашия, рожденного презрением, силу, вынуждающую теряться вооруженных мужчин. Не истерично-гипнотическую, как у цыганок, а ведьминскую, воронью. Черные их затрапезные платья, тяжелые юбки до земли, бабкины кофты с облупленными пуговицами, черные или серые безрукавки, шерстяные платки. Одна порода, одно — для него, чужака, — лицо, один голос, способный на невыносимый крик, режущий, как пила; крик без эмоций, без родства со словами; чистый звук, против которого нет защиты. Этим криком можно заставить отступить заслонившийся металлическими щитами кордон оцепления, превратить бойцов — в мальчишек.

Шершневу показалось, что он слышит этот крик.

Как в то утро, когда они выезжали с военной базы, перекусив после контейнера, смыв в походном ледяном душе кислый смрад чужого страха и пыточной работы. А у ворот ждали родственники, чаще всего — такие вот женщины, бросавшиеся к каждой машине, готовые лечь под грузовик, лишь бы узнать правду, получить живого или мертвого.