Дебютант

Тогда его и заметили люди из серого здания. Те, кому положено замечать. Он воспринимал их поползновения, их опеку с вынужденной тревожной радостью. Казалось, что это знак, что он все делает как нужно. Правда, тоска его так и не находила ни воплощения, ни отдушины.

Сколько же лет он прожил с ними, в их тени! Невозвратных, незаменимых лет! Медленных, как созревание ягод можжевельника в церковном саду.

Он привык к ним. К наблюдательным пунктам в домах напротив. К машинам, провожающим его на ночном пустынном шоссе. К незнакомцам, ловко пытающимся втереться в доверие. К тайным обыскам в доме и в церкви, к ощущению, что твоих вещей касались гадкие пальцы. К чужим ушам, слушающим телефонные разговоры. К чужим глазам, читающим почту, следящим на улице. К подметным письмам. К шельмующим статьям в газетах. К постановочным «требованиям» заменить его на другого священника, который был бы внимательнее к делам прихожан. К мелким и большим пакостям.

Он истово молился за тех, кто гнал его и мучил. У него проявилось острое, как бы заемное, чувство на обман, на слежку, на «жучки», на опасные, двусмысленные вещи, переданные в дар или возникшие как бы случайно. Он пытался жить в знании, но без яда подозрений — последние рациональны, но бессмысленны, ибо в них победа зла, — не быть слепым, но и не быть ненужно зрячим в круговерти, хороводе лиц, каждое из которых может оказаться обманным.

Он стал неудобен. Для некоторых иерархов в том числе. Его переводили — подальше от больших городов, в скромные деревенские приходы. В этом была и забота, и опасение, что он становится слишком заметен, слишком раздражает власти. Кое-кто из братьев священников поговаривал, что он ведом грехом честолюбия, ищет личной славы, а не блага Церкви.

А он был ведом своей тоской, своей волей к святости, не находившей выхода.

Зло приближалось, прощупывало, пробовало на зуб. Трижды его пытались соблазнить женщины. Одна, он был уверен, по собственной воле, но две другие… Когда его законопатили в глушь, он купил машину. Друзья помогли. Но вскоре его лишили прав: остановили на дороге, взяли пробу крови, якобы он был пьян за рулем. Вам удалось повторить Христово чудо, сказал он на суде, превратить воду в вино. Тогда он купил мопед, на нем можно ездить без прав. Мопед украли. Он знал, что однажды они возьмутся всерьез. Даже желал этого — не мелочных нападок, подростковых подлостей, а истинного мученичества, искупительного венца. А вокруг словно сами собой собирались, умножались люди, будто ждавшие от него чего-то, видевшие в нем имеющего право говорить.

Но когда Бог явил Себя, сказал Слово, он оказался не готов. Не понял. Не принял. Не узнал. Отверг — потому что в гордыне своей полагал, что знает, как Ему нужно действовать. Думал, что узнает Его волю, не позволит мирским голосам ввести себя в заблуждение.

Слепец!

Теперь, когда его жизнь почти исчерпалась, он не стал ни епископом, ни проповедником. Не углубился в изначальных талантах, а заемные были отняты. Господь сокрушил его гордыню и дал веру. Поэтому он мог замкнуться, сосредоточиться на обыденных церковных делах: ремонт прохудившейся крыши, баланс церковной кассы, отсчет рождений и смертей.

Он бодрствовал в неожидающем ожидании.

Он был испытан и отложен. Теперь наступил срок.

События пришли в движение, маски вот-вот спадут, охранительные печати исчезнут. Травничек понимал, что человек-на-холме может дорого стоить. Такие, как он, бывают редкой цены товаром. Спрятали же его, дали кров и деньги, значит, найдутся и еще желающие. У других людей могут быть страхи и соблазны, обязательства, правила, приказы. Поэтому он примет этого человека на себя. Что бы ни скрывалось в запертом сосуде чужой души.

Он единственный, кто сможет это сделать безопасно для всех.

Травничек снова стал молиться — о прозрении для человека-с-холма; для тех, кто творил зло, а ныне сам гоним; для гончих псов, людей с омертвелым сердцем. О даровании непостижимого.

Глава 16

Обычно, если сон не шел, Калитин повторял наизусть формулы тех веществ, что провалились на испытаниях. Их никогда больше не синтезировали. Они исчезли из мира, сохранились только в записях лаборатории. Их имена вели в пустоту, в небытие.

Но теперь словно наступил час долгого отлива сновидений. Казалось, лукавый бог Гипнос оставил его дом, и встал у дверей его неусыпный брат Танатос, не любящий даров.

Калитин чувствовал, что остался один пред лицом смерти и памяти. Он вспомнил почти все, что любил вспоминать, и многое из того, что надеялся забыть. И он уже хотел бы остановиться, уснуть. Но память — нежеланная, отвергнутая — будто пришла взыскать пеню за долгое заточение.

Калитин встал с постели, раздул угли, подбросил щепок. Вчера небо над кромкой хребта на востоке уже начало бы светлеть. Но сегодня из-за гор пришли обложные тучи с дождем, скрыли рассвет.