Дед Пихто

Дурь. Блажь. Я и не знаю её почти.

Господи, только бы никто не заметил — срам-то какой.

Только бы она не узнала. Только бы глупостей не наделать.

Ну вот, я уже пустую тарелку в холодильник ставлю. Забавно всё-таки. А как сладко, как больно...

Милая, где ты?

Начина-ается. Хорошо бы к утру всё прошло.

У неё такой голос. У неё такой волос.

Может, Люське позвонить? Надо что-то делать.

Надо на письмо ответить. Что же я напишу? «Катенька... Катюша... Котёночек... Рыбка...».

Калачов сложным, петлистым путём идёт в ванную. Долго держится за ручку крана, соображая, куда крутить. Долго и бестолково умывается: вода, руки, полотенце, мыло, вода, вода горячая, опять полотенце, наблюдение за струёй воды из крана, палец под струёй, подмышки, шея, весь залез под душ, выдавил зубную пасту на щётку вопросительным знаком, сунул в рот —

стояние со щёткой во рту, полоскание, омовение, вытирание, всматривание в пустое зеркало — удивление

— и через удивление возвращение лица: да, это я. Калачов пришёл в себя.

Оделся тщательно — уже для неё, для Рыбки. Теперь она была здесь, Рыбка, она плавала в комнате и наблюдала с любопытством за Калачовым — как он одет, как двигается, как говорит. Теперь он одевался, двигался и говорил — для Рыбки. Катюша далеко — Рыбка здесь. Не путать. И писать ничего не надо, ни в коем случае: Катюша тут ни при чём.

Ну а если не путать своих «рыбок» с чужими «катюшами», то никому и не повредит эта старая, глупая, сладкая песня:

милая, ты не представляешь, как я устал без тебя, сколько я выдумал теорий, оправдывающих одиночество, сколько сочинил историй, возвышающих его, я уже почти научился жить без тебя, научился терпеть и радоваться играм терпения, я уже не смотрю на дверь, в которую ты войдёшь, когда я дорасту до любви, я смирился...

—    Баб Лена, я пойду поброжу. Придержите кота.

—    Что, в поход? Сёдни-то ждать?

—    Не знаю. Может, приду. Не решил ещё.

—    Или чё не так? Или телевизер у меня громко?

—    Да что вы. Всё отлично.

Я идеалист, я знаю. Я окружён подставными лицами — а идеал мой находится там, где ему и положено быть — в мире идей. Мы с ним никогда не встретимся, это невозможно. Я обречён. Я окружён подставными лицами, которые ни в чём не виноваты, — и я хочу их любить, как настоящих. Мне больше не нужны идеалы. Кто меня ими наказал? За что? Отрекаюсь. Хочу жить. И я зажмуриваюсь, я представляю, что всё и вся вокруг — настоящее, и... открываю стрельбу по банкам. Идиотизм. Знаешь, собираешься на охоту — снаряжение, маршрут, припасы, билеты

— добираешься до места, ночуешь, встаёшь на зорьке, крадёшься по мокрой траве, стылыми стволами водишь туда и сюда, слух, нюх, зрение таращишь во все стороны — и что? В этом леске пусто, пойду в тот. И в том пусто. И за оврагом. Где-то бабахнул выстрел, кому-то повезло. А может, блеф — но ты же не знаешь. И тогда стреляешь по воронам. Или по банкам на привале. Представляешь? Ехать двести вёрст на пяти транспортах, ещё двадцать вёрст пёхом в пудовых сапогах — чтобы добыть ворону. Или совсем уже банку.

Что за чушь я несу... Никакой я не охотник, ты не думай, я не в этом смысле!

«Нет, нет, я не думаю. Ты хорошо рассказывал. Расскажи ещё, что ты чувствовал без меня», — говорит Рыбка.

Калачов слабеет от умиления. У неё такой голос. У неё такое сердце! У неё такие глаза. Какого, кстати, они будут цвета? У Катюши в Москве они голубые — но это неприемлемо: декоративно.

В трамвае было много солнца и мало пассажиров. Калачов удобно устроился у окна. Мимо потёк городской пейзаж, потекли мысли — стройные ясные мысли обо всём вокруг и обо всём внутри себя по порядку, ладно так — точно и без мудрствований — а зачем? — рядом плыла родная душа, которой ничего не надо объяснять, а только называть — и Калачов называл свои мысли о встречных предметах и разные мелькающие воспоминания ухватывал и вплетал в свой рассказ, ни о чём особенно не задумываясь, — и не было на свете рассказа гениальнее, чем тот монолог Калачова для Рыбки.

Удивительный день. Восхитительная минута, целый ряд минут, много. Ну вот бывают же в жизни такие минуты, когда всё в порядке, когда ты сыт и ветерок ласкает кожу, и собеседница близка и тиха, как... Стоп, а где же она? Да вот же! И снова тёплая волна из-под сердца и до самых глаз: милая...

Милая, посмотри на меня — вот я выпрыгиваю из трамвая на остановке, вот поднимаюсь по ступеням концертного зала. Посмотри: меня, как дорогого гостя, встречает у дверей хозяин вечера — настоящий композитор Вальтер Лопушан. Посмотри, какие у меня друзья.

Калачов жмёт руку Лопушану, они обнимаются, говорят друг другу нежности. Вальтер Лопушан в бежевом смокинге и красной бабочке, сегодня у него праздник.

—    Валюта, поздравляю, — говорит Калачов.

—    Спасибо, родной, — отвечает Вальтер. Объятие, щетинистый поцелуй. — Ты у меня в тот раз носки оставил. Приди, забери.

—    Ах они у тебя! Какая радость. Не зря я так сюда спешил.

—    Носки свои чуял, кубыть.

—    Я чуял положительные эмоции!

—    Они с тебя слетели, когда ты свой рокендрол Свете показывал.