Дед Терентий и другие рассказы

Я решил бежать лесом вдоль реки, чтоб поспеть обратно вовремя: так выходило версты четыре, а по кружной дороге – все семь. Бегу, значит, по берегу, а уж заря занимается. Люблю зоревое время, когда небо чуток побледнеет, потом розовая черточка проскочит у края земли, а небо из синего в голубое переходит, словно кто водой разбавляет. Душа моя пела от красоты такой и от нечаянной свободы, а больше всего потому, что Осиновка – родное село, и у тетки, может, смогу кусок хлебца перехватить.

Нырнул я на минуту в тальник, выломал прут подходящий, чтобы потом свистульку вырезать. А как выскочил на тропу, так обмер. Сидит на тропе шагах в десяти от меня матерый волчище, глазами сверкает, зубы выскалил – такие зубищи крепкие, страшные. Шерсть на ём клочьями висит, линяет, значит.

Я стою, руки-ноги одеревенели – перекреститься бы не сумел. И молчу. А волк тихонько порыкивает, напружинился, к прыжку, видно, готовился. Начал я соображать, что бежать некуда: слышал от мужиков – от волка все равно не убежишь. И сам не знаю, почему, но только стал шепоточком говорить – голос-то осел от страха:

– Ну, чё ты, серый, на меня вытаращился? Не видишь, кожа-кости у меня одни? И пожрать тебе будет нечего, только грех на себя возьмешь, душу погубишь…

Волк свесил голову набок, будто взаправду речь человеческую понимает. Даже глаза не такие, кажись, злые стали.

Тут я осмелел, ноги от земли отклеил и давай взад пятки двигаться. А волк, черт эдакий, поднялся и лениво за мной поплелся. Вот, думаю, привязался, проклятый! Я остановился, и волк – тоже. Сел и поглядывает вроде как с интересом, дескать, что дальше скажешь.

– Слушай, ты чё к сироте пристал? Русского языка не понимаешь? Отстань от меня. И так несладко живется, а ты пужать вздумал. Хозяин вздует, если скоро не вернусь. Ему в город надо, меня за хомутом послал, а ты сам тут прохлаждаешься, и меня держишь. Иди своей дорогой, очень прошу.

Давно солнце взошло, а я все из леса не выберусь: бредет за мной волк и бредет. Слезы у меня да пот по хребту ручьем потекли, как представил хозяйские кулаки-кувалды.

Вдруг слышу: собаки осиновские брешут. Просветы в тальнике заголубели. Деревня, значит, близко. И такое зло меня разобрало! Уж или слопал бы волк меня сразу, или отпустил с миром, если не по нраву, так нет же, плетется следом. Набрал я воздуха побольше в грудь, да как гаркну отчаянным голосом, даже навстречу волку шагнул:

– Пшел прочь, леший непонятный, идол драный!

Серый аж подпрыгнул от неожиданности и – в кусты!

А я дал дёру в другую сторону прямиком к тетке, а что надо к Веревкину, даже не вспомнил. Тетка, увидев меня, перепугалась, спрашивает, что со мной, а я только головой трясу да смеюсь.

– Дед, а когда же ты с ним здоровкался? – вдруг в тишине спросил недоуменно насмешник.

Терентий фыркнул носом и ответил непонятливому:

– А в следующий раз! Он мне даже лапу подал, здрасте, говорит, Терентий Петрович. Очень, говорит, приятно было с вами побеседовать…

Последние слова Терентия заглушил дружный хохот сидевших рядом мужиков.

РО3КА

Дед Терентий, скрючившись, сидел на печи. Свесил вниз ноги в стареньких валенках, дымил трубкой, хотя обычно «смалил» самокрутку «козью ножку», и смотрел куда-то в угол избы. На мое «здрасте» не ответил.

Вообще-то дед любил гостей. И хоть по важному делу зайдешь, хоть просто на минутку забежишь узнать, здоров ли, все равно дед поставит электрический чайник, заварит крепкий чай и усадит гостя чаевничать.

Пока чай настаивается, обязательно поведает, как провели к ним в поселок «большой свет» от ЛЭП, шагавшей по лесу на металлических опорах. И к дедовой избушке, стоявшей на отшибе, веселые ребята-монтеры тоже протянули провода. Не забудет рассказать и о том, как ездил за чайником в город почти за сто верст, потому что в местный сельмаг не привезли.

Как добрая хозяйка, Терентий выставит на стол варенье – малиновое, смородиновое или бруснику да клюкву в сахаре, в зависимости от вкуса гостя. А для меня, зная, что люблю пить чай с конфетами, приберегал еще и «валеткину радость», так называл дед карамельки-«подушечки», которые покупал в поселковом магазине.

Валет – лохматый и добродушный пес, пугавший лишь ростом да басовитым лаем, – ужасный сладкоежка. Учуяв «свою радость», строил умильную морду, такие жалостливые делал глаза, что не захочешь да бросишь ему конфетку, а он – гам! – на лету поймает, схрумкает и опять смотрит преданно и просительно, поскуливая тихонько: ну, угости еще разок!.. Но попрошайкой Валет не был. На улице держался строго и независимо. Даже голодный, увидев съестное, но не принадлежавшее хозяину, мог отвернуться с притворным равнодушием. Дед кивнет разрешающе, тогда пес примет предложенное угощение с таким видом, словно одолжение делает из вежливости. Но униженно просить, вилять хвостом за подачку – этого Валет себе никогда не позволял.

Ну, а дома, при своих (меня он считал своей), можно и поскулить, вымаливая конфетку, поскакать дурашливо, по-щенячьи, по избе, радуясь гостю. Это ведь дома.