Дедушка

— Хорошо, — говорит старик привратник, — сейчас я узнаю, может ли маэстро вас принять.

Ворота закрываются за ним. Льет дождь. В воздухе разлит запах эвкалиптов, их кора словно бы в лохмотьях, они окаймляют тропинку, на которой мы должны ждать, чего пожелает маэстро.

Как в прошлую субботу. И в тот четверг, что был перед ней.

Вдали слышен собачий лай. Это, наверное, Люмп, такса моего деда. Он меня очень любит. Позволяет ласкать себя.

Ожидание затягивается. Паблито подошел и прижался ко мне, чтобы согреть меня и самому не чувствовать себя таким брошенным. Отец докурил сигарету. Потушив ее, он закуривает другую. У него желтые от никотина пальцы.

— Вы бы лучше подождали в машине, — говорит он шепотом, будто боится, что кто-то услышит.

— Нет, — откликаемся мы хором. — Мы останемся с тобой.

Наши волосы слиплись под дождем. Мы чувствуем себя виноватыми.

И снова ключ в замке и старик итальянец со сморщенным лицом. Он опускает глаза и упавшим голосом бросает, точно заученный урок:

— Маэстро не может сегодня вас принять. Мадам Жаклин просила передать вам, что он работает.

Даже этот простак все понимает. Ему стыдно.

Сколько четвергов мы слышали это: «Маэстро работает», «маэстро спит», «маэстро нет дома…», стоя возле закрытых ворот «Калифорнии», охраняемой, как крепость. А иногда сама Жаклин Рок, будущая благочестивая мадам Пикассо, выносила вердикт: «Солнце не хочет, чтобы ему мешали». А если не Солнце, то, уж наверное, «монсеньор» или «великий маэстро». Как мы могли иметь бесстыдство выказывать ей наше огорчение и унижение?

В те дни, когда ворота отворялись, мы вступали, во главе с отцом, на гравий небольшого дворика перед парадным. Я считала каждый шаг, как с надеждой перебирают четки. Если точно — шестьдесят шагов, боязливых и виноватых.

В логове титана, настоящей пещере Али-Бабы, царил ужасающий беспорядок: на мольбертах куча испещренных красками полотен, разбросанные всюду скульптуры, деревянные сундуки, извергающие из своих недр африканские маски, картон для упаковки, старые газеты, рамы для еще девственных холстов, консервные банки, изразцовые керамические плитки, ножки кресел, ощетинившиеся мебельными гвоздями, музыкальные инструменты, рули от велосипедов, разрезанные листы тонкого железа и, на стене, афиши корриды, множество развешанных рисунков, портреты Жаклин, головы быков…

Среди всего этого хаоса, где нам приходилось снова запасаться терпением, мы чувствовали себя незваными. Мой отец одним глотком опрокидывал в себя рюмку виски. Конечно, чтобы придать себе куража, держаться посмелее. Паблито усаживался на стул и, казалось, был всецело поглощен игрой с оловянным солдатиком, которого достал из кармана.

— Только — ни звука и ничего не трогать! — бросает нам Жаклин, незаметно появляясь в комнате. — Солнце сейчас спустится из своей спальни.

Следом за дедушкой идет его коза Эсмеральда. Эсмеральде можно все: скакать по всему дому, пробовать остроту своих рожек на мебели, оставлять цепочки своего дерьма на рисунках и холстах, которые Пикассо разбрасывает по полу как попало.

Эсмеральда у себя дома. А мы тут чужие.

Взрыв смеха. Внезапный громкий говор… Героический и взрывной, мой дедушка режиссирует свое появление на сцене.

Мой дедушка? Мы не имели права называть его дедушкой. Это строго запрещалось. Мы должны называть его Пабло. Как весь мир. Такой вот «Пабло», сам не признающий никаких границ, а нас заточивший в тюрьму тоски. Демаркационная линия между неприступным демиургом и нами.

— Добрый день, Пабло! — бросает ему отец, подходя к нему. — Ты хорошо спал?

Он тоже должен называть его Пабло.

Паблито и я кидаемся ему на шею. Мы дети. Нам нужен дедушка.

Он гладит нас по головке, как лошадь треплют за гриву.

— Ну ты, Марина, расскажи мне. Ты послушная девочка? А у тебя, Паблито, как успехи в школе?

Вопросы, не требующие ответов. Обязательный ритуал, необходимый, чтобы приручить нас тогда, когда это нужно ему.

Он ведет нас в комнату, где рисует: ателье, которое он выбирает на день, неделю, месяц, чтобы потом перебраться в другое — как будет угодно этому дому, как будет угодно его вдохновению, как будет угодно его капризам.

Ничто не запрещено. Мы можем трогать его кисти, рисовать в его записных книжках, пачкаться о живопись. Его это забавляет.

— У меня есть для вас сюрприз. — И он смеется.

Он вырывает из записной книжки листок, с безумной скоростью складывает его в несколько раз, и, словно по волшебству, из-под его мощных пальцев появляются бумажная собачка, цветок, птичка.

— Нравится? — спрашивает он кокетливо.

Паблито молчит, а я невнятно выговариваю:

— Это… это потрясающе!

Нам хотелось бы унести их с собой, но нельзя…

Это творчество Пикассо.