Деды

С пылающей головой и щемящим, тоскливым чувством в душе вышел Черепов из Английского клуба и быстрыми шагами бесцельно пошёл по тускло освещённым московским улицам. Он шёл, не глядя, куда идёт, и ничего не замечая ни пред собой, ни около себя. В голове его вертелась в каких-то туманных обрывках всё одна назойливая мысль, центром которой была графиня Елизавета и рядом с нею этот ненавистный, но прелестный Нелидов; в сердце подымалась то злоба, то горечь и слёзы, и казалось ему порой, будто земля ускользает из-под его ног, и вместе с нею ускользало всё его счастие и дымом разлетались мечты и надежды.

XVIII Масонская ложа

Двор и гвардия вернулись в Петербург, где обыденная жизнь того и другой вошла в свои колеи, резко и твёрдо обозначенные для них императором ещё с первых дней его воцарения. Черепов надеялся, что после московских торжеств и праздников графиня Елизавета Ильинишна, почувствовав себя опять среди своей мирной и тихой домашней обстановки, захочет несколько отдохнуть от светского рассеяния, более сосредоточиться в самой себе и тогда — «авось-либо и про нас, грешных, вспомнит, авось-либо станет по-старому уделять долю своей дружелюбной внимательности и — как знать! — быть может, теперь-то и заметит, что она весьма не чужая моим сердечным чувствованиям». Так думал и надеялся Черепов, но — увы! — мечты его пока ещё не оправдывались на деле: графиня Елизавета при встречах была с ним и приветлива, и любезна, но под этой любезностью как-то не чувствовалось той простоты и задушевности, какая была в ней прежде. Ему казалось, будто она в отношении его всё ещё находится в тумане той рассеянности, в которой находилась всё время московских празднеств, и он с болью в душе сознавался себе, что эта рассеянность чуть ли не выражает собой полнейшего равнодушия к нему. Так казалось Черепову, и потому состояние внутренней затаённой тоски почти не покидало его. Все товарищи и приятели не без сожаления замечали промеж себя, что он положительно изменился.

Однажды как-то после «вахтпарада» заехал к нему по дороге один из его добрых знакомцев, некто гвардии капитан Гвоздеев, человек пожилой и солидный.

Черепов приказал подать закуску, после которой приятели разговорились, и беседа их незаметно приняла характер задушевности.

— Скажите, сударь мой, — говорил Гвоздеев, прохаживаясь с ним по комнате, — все мы, наши друзья-приятели, примечаем, что вы досконально преобразовались как-то, стали вовсе не тот что прежде, словно у вас докука некая в сердце… Ежели то с моей стороны не назойливо и вам не претит скажите, как другу… быть может, у нас явится возможность помочь, облегчить или, по крайности, хотя посоветоваться вместе.

— Да как вам сказать!.. Просто скверно живётся на свете, — пожал плечами Черепов.

— Вам ли то молвить!.. Вы, который лично известны государю, и он до вас столь милостив, служебная карьера вам улыбается, состояньишка, слава Богу, хватает, из себя молодец и добрый малый, любим и уважаем товарищами, — чего вам более?..

— Всё это так, да здесь-то вот неспокойно, — сказал Черепов, указав на сердце.

— Аль зазнобушка?.. Ну что ж!.. Это в натуре вещей: годы ваши такие, и коли любите, то эта неспокойность тем паче на благо вам, сударь.

— Да, хорошо любить, коли и вас взаимно любят… Но не в том сила… Отчасти, коли хотите, есть и это, а отчасти и другое нечто… сумненья, и мало ли что…

— Сумненья? — серьёзно повёл бровью Гвоздеев, — в чём же сумненья-то? В себе ли, в жизни или в верованиях?

— Всего бывает порой, — проговорил Черепов, как бы вдумываясь и вглядываясь внутрь самого себя. — Но опять-таки не в этом главная сила, — продолжал он, — а в том, что просто скука давит, пустота вокруг какая-то, неудовлетворённость моральная… Чувствую, что не хватает чего-то, и живо чувствую, а чего — и сам не знаю, уяснить не могу себе. Но порой такие минуты находят, что, кажись, на всякую отчаянность, на всякое сумасбродство пошёл бы со всей охотой, очертя голову, лишь бы забыться!

— На эту болезнь есть лекарство, — серьёзно и с чувством внутреннего убеждения сказал Гвоздеев. — Лекарство сие — самоуглубление, размышление; надо познать себя в испытаниях естества своего и своей внутренней природы, и тогда вы обрящете в жизни духа такие утешения и сладости, каковых никогда не даст вам вся эта юдольная суетность со всем её блеском, со всеми её благами и почестями.

Гвоздеев замолк на минуту и продолжал раздумчиво ходить по комнате.

— Известно ли вам, сударь, что-либо о «Великом Востоке»? — остановился он вдруг перед Череповым. — Слыхали ли вы нечто о братстве «вольных каменщиков»?

— Случалось, — отвечал тот, — и не раз, и от людей весьма досточтимых, которые к нему относились со всем почитанием.

— Мудрый и не может отнестись инако, — заметил собеседник.

— Да, но правительство наше, кажись, не совсем-то…