Дефицит Высоты. Человек между разрушением и созиданием

Русская живопись на рубеже ХIX и ХХ вв. является выдающимся достижением, не оценённым должным образом ни в России, ни на Западе. Последнему это сделать особенно трудно, потому что западное изобразительное искусство тяготеет к декоративности, а русское к духовности. Эта линия идёт ещё от древнерусской иконописи. «Увы, пишет С. Ямщиков, пейзаж сейчас на задворках и в обучении студентов, и в самом искусстве. У нас были Ф. Васильев, Левитан, Саврасов, Серов, Коровин, а позднее Крымов, Пластов, Рылов… Я уверен, что эта традиция не прервётся. Люди устали от мишуры, от постмодерна, от выкрутасов. Мы вернёмся к настоящему наследию. То, что сделали наши художники-пейзажисты в ХIХ — ХХ веках, это как античность, как помпейские фрески, как византийские иконы. Это не может умереть». Поразительное подтверждение получили эти слова в конце 2015 — начале 2016 года, когда в Третьяковской галерее проходила выставка, посвящённая 150‑летию со дня рождения В. Серова. Люди стояли по три часа на морозе, чтобы попасть на выставку. Такого успеха не знала ни одна выставка даже при советской власти, когда интерес к искусству был, безусловно, выше.

Помимо содержательности русская живопись отличалась высокой техникой владения кистью. Вместо французского дрязга кистью, русские художники пользовались свободным артистическим мазком. Это линия Коровина, Архипова, Фешина. «Умер бог живописи» — так писали о смерти Фешина американские газеты. Возможно ли подняться ещё выше? Да, но это огромный труд. Труд, который оказывается не по плечу тем, кто стремится не к новым достижениям, а шумному успеху.

Понимание разницы между искренним и тонким чувствованием русского и механистической театральностью западного художника, и даже ещё более очевидной разницы в уровне мастерства, недоступно зашоренному сознанию российского искусствоведа. Это один из многих примеров, когда действительно высокое российское нашими же «знатоками» автоматически полагается вторичным, плетущимся в хвосте у Запада. Следствие этого следующие одна за другой выставки «русского импрессионизма». Неспособность нашего искусствоведения оценить и принести в дар миру искренность и чистоту русского изобразительного искусства — результат искалеченного событиями бурного прошлого сознания и вкуса. Когда всё бурлит и сверх всякой меры идеологизировано, разобраться человеческими мозгами, где же подлинные ценности, становится просто невозможно. Тем более, если это бурление подпитывается такими гипрактивными разрушительными личностям, как Д. Бурлюк и В. Маяковский. Последнего И. Бунин называл «подпевалой кровавых большевиков». Фальшь его «поэзии» со временем становится всё более очевидной.

Был ли он поэтом — это вопрос дискуссионный, а вот то. что он был бузотёром, это вполне очевидно, как и то, что поэтического чувства в нём было гораздо меньше, чем тщеславия. Сначала неистовый ниспровергатель-футурист, потом пролетарской поэт-трибун, затем трибун опускается до вульгарных «Окон РОСТа», затем становится агентом ЧК и по совместительству… «советским денди». Т. Яковлева, у которой с Маяковским в Париже (его положение это ему позволяло) начался роман вспоминала: «Он скорее напоминал английского аристократа и выправкой, и одеждой». И это после жёлтой блузы, розового муарового смокинга с чёрными атласными отворотами, красного бархатного жилета и прочими клоунскими атрибутами. Для деятелей такого типа главное быть на виду. Для этого и весь шум, и нелепые наряды. При всей его напускной брутальности человек он был малодушный, попал в полную психологическую зависимость от Бриков, одна за другой на него наваливались депрессии. Поводы для этого могли быть самые разные. Например, у Л. Брик появлялся новый любовник, и она на два месяца запрещала пролетарскому поэту появляться ей на глаза. Он страшно страдал. Переписка их полна какого-то неправдоподобного сюсюканья.

И какова цена всей его писанины? Кого-то она чему-то научит, чувства добрые возбудит, подвигнет созидать? Нет, конечно! И поэма «Ленин», и что то про водосточные трубы, и «облако в штанах» и «паспортина из широких штанин», всё это, находящееся не выше штанов, у читателя со вкусом может вызвать только чувство брезгливости. Возможно, из всего написанного им останется стихотворное назидание о том, «что такое хорошо, и что такое плохо». Плохо то, что вы насочиняли, товарищ Маяковский, очень плохо! Тот, кто умел производить такой шум, оказался пустышкой. И не так важно, от него решили избавиться, или он сам решил избавиться от жизни. Его жизнь с конъюнктурной лживостью, дешёвой эпатажностью рифм оказалась неподлинной. И он, будучи человеком неглупым, это понял. Нелепость его жизни и смерти — это неизбежное следствие разрушительности и гибкости, превосходящих одарённость. Конечно, трагически нелепым было и само время. Но не он ли столько сил приложил, чтобы оно пришло.