Дегустаторши

Помню, в последнюю побывку, еще в Берлине, я ласкала Грегора, пока он слушал радио в нашей гостиной на Буденгассе. Он принимал ласки с безучастным видом. Это могло показаться вызовом мне, но на самом деле Грегор пользовался возможностью расслабиться, только и всего. Я ни о чем не спрашивала, ничего не рассказывала: не хотела испортить те несколько часов, которые нам предстояло провести вместе. Он молча отправил меня спать, но, ощутив в ночи его напряженное тело, его давно сдерживаемую и наконец прорвавшуюся ярость, я проснулась и долго еще лежала, безвольно отдаваясь на волю его движений – не сопротивляясь и не отвечая на них. А потом утешала себя, что он просто нуждался в темноте – не хотел видеть, как занимается любовью со мной. Но тогда это здорово меня напугало.

Письмо пришло как раз накануне его приезда, очень короткое. Оказалось, Грегор лежит в полевом госпитале. Он не уточнял, что произошло и куда ранен, только уверял, что беспокоиться не о чем. Мы сразу же ответили, попросив рассказать хоть немного больше.

– Раз смог написать, значит ничего серьезного, – уверенно сказал Йозеф, а Герта лишь закрыла лицо артритными пальцами и отказалась есть петуха, которого сама и приготовила.

В ночь на двадцать пятое, как обычно бессонную, я не смогла даже прилечь в его комнате: при виде фотографии пятилетнего Грегора сердце разрывалось на части. Выбралась из постели и, не зажигая света, пошла бродить по дому.

И сразу же наткнулась на темную фигуру.

– Прости, что-то не спится, – извинилась я, узнав Герту.

– Это ты меня прости, – ответила она. – Мы с тобой сегодня как лунатики.

«Я следую своему курсу с точностью и осторожностью лунатика», – заявил Гитлер, заняв Рейнскую область.

«Бедный ты мой лунатик», – говорил мне брат, когда я разговаривала во сне.

Мать вечно жаловалась за завтраком: спит – и все равно не затыкается. Франц тут же вскакивал из-за стола, вытягивал руки, вываливал язык и принимался кружить по комнате, как марионетка, издавая гортанные звуки. Отец сердился: «А ну-ка, сядь и доешь!»

Я часто летала во сне. Неведомая сила отрывала меня от земли и поднимала все выше и выше. Под ногами пустота, ветер завывает, то бросая меня в кроны деревьев, то прижимая к стенам зданий, а я, оглушенная, едва успеваю уворачиваться. Я знала, что это только сон, что стоит мне произнести волшебное слово, как чары рассеются и я вернусь в постель. Вот только голоса не было, в горле стоял ком, и лишь за миг до рокового удара у меня вырывался отчаянный крик:

– Франц! На помощь!

Поначалу брат бросался ко мне с перекошенным от ужаса лицом:

– Что случилось? Что с тобой?

Потом, просыпаясь, только раздраженно бросал:

– Ты это сейчас кому?

Я называла эту силу «вихрем». Не в разговорах с Францем или родителями, только в беседах с самой собой. И еще проговорилась Грегору, который однажды ночью приобнял меня, взмокшую от пота. Я тогда пробормотала: «Это все вихрь, столько лет не было, и вот опять…» А он не стал расспрашивать, прошептал только: «Что ты, просто сон».

В тот день заняли Данциг.

После бомбежки я думала, что мой вихрь всегда напоминал скорее агонию. Но в конце концов, любая жизнь – это постоянный риск врезаться во что-нибудь и разбиться насмерть.

Двадцать седьмого декабря, в мой день рождения, снег прекратился, и мне захотелось, чтобы вихрь снова завладел мной, унес, освободив меня: короткая вспышка, которая разом покончит со страданиями, и я больше не буду расстраивать и без того несчастную Герту и без нужды тревожить Йозефа.

Но вихрь больше не возвращался. И муж тоже не писал.

Письмо пришло только через два с половиной месяца – из Центрального управления по извещению семей военнослужащих. В нем говорилось, что Грегор Зауэр, 34 лет от роду, рост 182 см, вес 75 кг, обхват груди 101 см, волосы светлые, нос и подбородок обычные, глаза голубые, цвет лица светлый, зубы здоровые, по профессии инженер, пропал без вести.