Дегустаторши

Разумеется, кто еще мог кричать? Уж точно не Грегор – с его-то легкими! Меня ты слышала, Агнес, меня.

– Не хочу, чтобы ты утомлялся, – говорит она мужу. Это ведь со мной он разговаривает, это я его утомляю.

– Простите, – говорю я и выскакиваю за дверь.

Не попрощавшись, прохожу мимо Марго и врача и дальше, вдоль по коридору, пока не понимаю, что заблудилась. От неоновых ламп болит голова. Мне кажется, будто я лечу по лестнице, а на самом деле едва ползу, цепляясь за перила. Нащупываю на шее, под воротником блузки, цепочку, вытаскиваю, сжимаю в кулаке: тяжелая и холодная. И лишь когда лестница заканчивается, раскрываю ладонь: висящее на цепочке обручальное кольцо оставило на ней темный след, двойную окружность.

Я ни разу не была у нее дома. Дверь не заперта, толкни – и сразу попадешь в темную, с одним крохотным окошком, комнату: стол да узкий диван. Стулья опрокинуты, повсюду битые тарелки, бокалы, ящики буфета выворочены и валяются на полу. Образовались пустоты – в полумраке они напоминают свежевырытые могилы, ожидающие покойников.

Эсэсовцы перевернули все вверх дном: это у них называлось «зачисткой». Для меня осталось немного, но хватит и этого: теперь, когда Эльфриды больше нет, мне очень нужно хотя бы коснуться того, что ей принадлежало.

Я перевела дух и нерешительно отодвинула штору, прикрывавшую проход в спальню: судя по всему, там было не лучше. И действительно, белье и одежда валялись на полу, содранные с матрасов простыни превратились в груду тряпок, поверх которых сиротливо лежала выпотрошенная подушка.

С уходом Эльфриды мир треснул, развалился на части. Я снова осталась одна, снова у меня не было даже тела, которое можно оплакать.

Присев на корточки возле одного из платьев, я погладила его так, как ни разу не гладила суровое лицо, заострившиеся скулы или синяки на ногах, что появились по моей вине. Когда-то в уборной я поклялась разделить ее участь, и в тот миг нашей девчоночьей эйфории пришел конец.

Потом я сгребла всю одежду, до которой могла дотянуться, и улеглась на пол, зарывшись в нее лицом, но та не пахла – во всяком случае, не пахла ею. Или я уже успела позабыть ее запах.

Теряя человека, подругу, чаще жалеешь себя: ты больше ее не увидишь, не услышишь ее голос, не сможешь без нее сопротивляться реальности. Боль эгоистична, это и злит сильнее всего. Но только сейчас, зарывшись в ворох Эльфридиной одежды, я осознала весь масштаб трагедии, и чудовищное, невыносимое страдание тотчас заглушило мою собственную боль, заполнило собой весь мир, добравшись до самых отдаленных уголков, – свидетельство того, на что способно человечество в своей тяге к саморазрушению.

Я помню цвет твоей крови, Эльфрида, хотя вида своей по-прежнему не выношу. «А на чужую, значит, пялишься?» – так она спросила в один из первых дней.

Осознав, что задыхаюсь, я все-таки заставила себя встать и занялась разбросанной одеждой: встряхивала, расправляла складки, развешивала по местам. Что за глупость? Я приводила в порядок Эльфридину комнату, будто это могло помочь вернуть ее: аккуратно сложила белье в шкаф, снова набросила на матрас простыни, заправила их, пристроила сверху подушку.

Потом взяла наволочку, стала набивать собранными клочьями шерсти и вдруг наткнулась на что-то тяжелое, холодное. Осторожно распутала жесткие волокна и вздрогнула: золотое кольцо. Обручальное.

Неужели Эльфрида была замужем? Кем был тот, кого она любила? Почему никогда не рассказывала?

Сколько же всего мы скрываем! Разве можно любить, не говоря правды?

Я долго разглядывала кольцо, потом сунула его в пустую шкатулку, стоявшую на комоде, и тут краем глаза заметила блеск металла в дальнем углу вынутого ящика – это оказался портсигар. Открыв его, я обнаружила внутри всего одну, последнюю, так и не выкуренную ею сигарету: вынула, покрутила в руках (безымянный палец стиснут обручальным кольцом, которое Грегор подарил мне пять лет назад) – и сразу вспомнила, как Эльфрида, прислонившись к стене во дворе казармы, запершись со мной в кабинке уборной, подносила сигарету к губам, на мгновение, словно ножницы, разводя указательный и средний пальцы и тут же смыкая их. Я помнила каждый сантиметр этой руки, до самых кончиков пальцев.

Дышать совсем нечем, до колотья в горле, надо уходить. Уже направившись к двери, я вдруг инстинктивно схватила Эльфридино обручальное кольцо, сжала его в кулаке и выскочила на улицу.

47

Вернувшись, я опять застаю Грегора одного, глаза его снова закрыты. Сажусь рядом, совсем как ночью в Паулининой комнате, и тут же слышу шепот:

– Прости, не хотел тебя злить.

Как он понял, что пришла именно я?

– Не обращай внимания. С годами я стала чересчур эмоциональной.

– Ты же приехала, хотела спокойно попрощаться… Но знаешь, непросто сознавать, что твое время подходит к концу.

– Мне так жаль, Грегор…

Как бы мне хотелось просто прикоснуться к нему, накрыть его руку своей, чтобы он чувствовал мое тепло, – и все, этого хватит. Грегор открывает глаза, оборачивается: он совершенно серьезен. Или растерян. Или в отчаянии – не могу понять, чего в этом взгляде больше.