Утро развернулось, ровно алая роза в снегах. По сугробным макушкам сосен утренних в сизом небе, ковыляет как бы медный таз. Синие и лиловые тени бегут, струи воздуха резвы и гибки.
В скиту било гудит, сзывая к работе. Из пекарни дым повалил в небо скрученным натугою прямым снопом. Пятеро манатейных в бор ушли, дровоколы. Мелетий ночного юноша к Сысою повёл.
Стучит Мелетий в келью скитским обычаем:
— Осподи Сусе…
Юноша всего тут передёрнуло, и в волнении стукнул он ногой, однако, спохватившись, сказал:
— Адов холод у вас тут!..
Мелетий ему улыбнулся кротко:
— А ты што? Был там, аль как?
А уж из кельи голос Сысоев:
— Аминь, войди, брат!
Входит Мелетий с юношем. У Сысоя в келье умильно, доска голая, а на койке хоть бы половичок. Сысой спрашивает:
— Ты что за человек, пришёл ночью. Каки тебя сюды ветры завеяли?
Юнош начинает:
— А я Матвей, а отец мне богописец Фёдор из Тотьмы. И я тож, по родству моему, боженятами живу…
Сысой подумал: да-кось я его попрошу Нифонта нам списать.
— А отколе ездишь, что по таким глухим местам. Сюда и волк нечаст!
Юнош, в глаза Сысоевы лбом уперевшись, сказывать стал:
— А ехали сутемень я да отец мой, Федор, в Верхнюю Пучугу храм писать. Нас настигли трое-пятеро гулевых, вроде как бы Ипатовых. Хоть ноне про Ипата и не слышно стало. Говорят, молоньей их сожгло враз…
У юноша на лбу синие жилы разбежались. Глаза долу опустив, виновато шепчет Сысой:
— А дальше как?
— Как? Во всю конску пору гнали мы, а сугнали нас. Вруч сперва ударились… Да шибанул один, плешак озорной, отца-то ногой в утробу. Отец пал, а я бегом ушёл, узелок схватив. У меня в нём и прибор весь, и пищи кусочек…
Смотрит юнош в Сысоя, встают пред Сысоем виды, незабываемые ввек. Вот бьёт Ипат кистенём купца. Вдарилась кость о кость, распалась голова с удару. У толстуна того бородавка под глазом сидела большая, чёрной поговицей, как бы треглазый. А то старуха на богомолье ехала, Гараська зашиб. Много добра взяли, одних телогрей всем по паре достало. Лежала старая, руки раскинув по снегу, кровь по снегу брусникой цвела. А с ней девочка была, в атласной телогрейке, огоньки по алой земле, всё просила: «Меня не тронь, дяденька, я баушкина внучка!» Ипат её Проньке Милованову подарил.
Кровь застилает глаза Сысою, волос седой шевелится. Но осилил себя:
— А к нам попал как?
Не отводит чёрный юнош глаз:
— Шёл, вижу — крест в луне. Думал, без пенья стоите, ан, а брат отворил мне! — на Мелетия указывает.
Сысой головой трясёт:
— Экой встряс, был-убили! А мы и не слыхали, чтоб недобрые вкруг нас гнездились. Ну так вот, живи у нас бельцом до весенья, келью дадим. У нас в четвёртом годе от мухи один погиб, живи в его келье. Да вот, кстати, парень… Образ Нифонтов,? усердно молю, — учини ты нам. Очень большая надоба!
Побезмолвствовали. Потом говорит Сысой:
— Ступай, обживись, согрейся, — дело подождёт. Скит бельцу не гроб, не неволим моленьем да ладаном…
Забурлило пламя в Гаркуне, и в волосах его, благообразно расчёсанных, встрепенулся незримо кривой его рог.
И закрылась за ним дверь, и сказал Сысой:
— Слава вся сотворившему благая…
Дали Гаркуну, предводителю малых, Зосимову келью, стали братом его звать за приятность лица и ласковость речи. Стал жить Гаркун у Сысоя за пазушкой, а вечерами пришедшей весны, когда свет ровен и благость таится в воздухах, писал Гаркун неспешно преславного Нифонта.
Потёмки бором идут, роняют сосны хрустальные слёзы. Солнце край неба плавит, белой тканью по болотам стелется весенний парок.
Негромко скорбит на Сысоевой колоколенке великопостная медь. И несётся звон птицей но весеннему ветру, сядет на сук, вытянет к востоку меднопёрую шею свою и тоскует так.
На землю приходит великий покой.
Сысою надо идти служить вечерю. Гарасим заходил: робята в сборе. Встал с лавки, недужилось. Сысой двинулся манатью надеть, а манатья-то и пошла к нему сама, широко раскинув воскрылия. Но не подвигнулось сердце Сысоево нимало:
— Уйди, ты, иду вечерю служить.
Тогда, трепеща крылами, падает манатья чёрной птицей к ногам его.
Новопринятый белец Нифонта пишет. Вода в стеклянном шаре, а за ним лучина полыхает и круглым ярким светом бьёт но левкасной доске. На ней стоит грозный Нифонт как бы жив: лицо его одутловато и насуплено, червонны уста, пламенем горит чернь молитвенных глаз. Вот-вот задымит кадило в шуйце и двинется двуперстьем вохряная десница.
Ныне расписывает белец доличное. Тронул празеленью, — радостные сверкнули берёзки. Тронул киноварью, — зацвели позади всехвального Нифонта благоуханные цветы райского сада. Теперь бесов написать надобно, попираемых преподобным.
Встал чёрный белец середь кельи, хлопнул в ладоши дважды и четырежды, полезли из подполья, толкаясь и сопя, беспятые. Им зашипел Гаркун, на доску чёрным словом указывая:
— Ступайте сюды, да скоро, да чтоб гладко было.
Полезли шершавенькие на доску, прилипли к доличному письму, расплющилось листом подпольное племя и замерло под пятой преподобного, живей и не придумать.