Дейр

— Бедный дьяволенок! Его боль — это моя боль. Он хочет ребенка, а внутри у него все разрывается, потому что эта бедная чертова Бенедиктина собирается убить его дитя. Часть этого мучения, хотя он и не понимает этого, в том, что он осознает себя в этом неродившемся человечке. Его собственная мать сделала бесчисленное количество абортов. Боже милостивый, он мог бы быть одним из них, еще одним ничем. Он хочет, чтобы его ребенок имел свой шанс. Но тут я не в силах помочь ему. И есть еще одно чувство, которое он разделяет со всем человечеством. Он знает, что должен подлаживаться под эту жизнь, чтобы его не сломали. Каждый думающий мужчина или женщина знает это. Даже невежи и недоумки понимают это в глубине души. Но ребенок — это прекрасное создание, этот незапятнанный Белый Лист, несформировавшийся ангел, вселяет новую надежду. Может быть, это дитя вырастет здоровым, уверенным, рассудительным, несебялюбивым. “Мой ребенок будет не таким, как я или мои соседи”, — гордая, но вполне понятная родительская клятва. Так думает и Чиб, и он клянется, что его ребенок будет совсем другим. Но, как и все прочие, он просто морочит себе голову. У ребенка один отец и одна мать, но триллионы родственников. Не тех, которые живы, но и тех, которые умерли. Даже если Чиб убежит в джунгли и воспитает ребенка сам, он передаст ему свою неосознанную самонадеянность. Ребенок вырастет с убеждениями и воззрениями, о которых отец даже и не будет подозревать. Кроме того, детство, проведенное в изоляции, наложит на него неизгладимый оттенок. Итак, забудь о создании нового Адама из своего замечательного, возможно, одаренного ребенка, Чиб. Если он вырастет хотя бы наполовину здравомыслящим — то это потому, что ты дал ему свою любовь и воспитание. И он будет удачлив в общении с другими, и это будет также лишь благодаря правильной комбинации генов. Это будет значить, что твой сын или твоя дочь родились с любовью и стремлением бороться.

Что одному — кошмар, другому — сладкий сон

Дедушка говорит:

— Я разговаривал давеча с Данте Алигьери, и он рассказал мне, каким адским вместилищем глупости, неверия и повсеместной опасности было шестнадцатое столетие. А девятнадцатое столетие оставило его задыхающимся от ярости, тщетно пытающимся подыскать подходящие бранные слова. При взгляде же на наш век у него так подскочило давление, что мне пришлось впрыскивать ему транквилизатор и отправить обратно на машине времени в сопровождении заботливой сиделки. Она была очень похожа на Беатриче и поэтому должна была обеспечить ему тот уход, в котором он нуждался — может быть.

Дедушка посмеивается, вспоминая, как серьезно маленький Чиб воспринимал его рассказы о гостях из времени, таких знаменитых, как Навуходоносор, король Травоедов, Самсон, Великий Любопытствующий бронзового века, бич филистимлян — Моисей, который украл Бога из обветшалого закона своих отцов и всю жизнь боролся против обрезания; Будда, первый Битник; Сизиф, получивший передышку после того, как вкатил на гору камень; Андрокл и его приятель, Трусливый Лев, из страны Оз; барон фон Рихтгофен, Красный Рыцарь Германии; Беовульф, Аль-Капоне, Гайавата, Иван Грозный и сотни других.

Прошло то время, когда дедушка тревожился, решив, что Чиб мешает фантазию с реальностью. Он страшно не хотел говорить мальчику о том, что он выдумывал все эти удивительные истории лишь для того, чтобы оживить странички истории. Это было бы все равно что сказать ребенку, будто Деда Мороза не существует.

А потом, когда он осторожно, издалека стал признаваться в этом своему праправнуку, то заметил плохо скрытую улыбку на его лице и понял, что тот давно догадывается об этом. Чиб никогда не обманывал себя и воспринял его признание без особого потрясения. Поэтому они долго смеялись над собой, и дедушка как ни в чем не бывало продолжал рассказы о своих гостях.

— Машин времени не существует, — говорит дедушка. — Нравится тебе это или нет, Чибби, ты должен жить в своем собственном времени. Машины работают на заводских уровнях в полной тишине, нарушаемой лишь редкими голосами несчастных изгоев. Гигантские трубы засасывают с морского дна воду и придонный ил и автоматически подают их на десять производственных уровней Лос-Анджелеса. Там эти осадки преобразуются в энергию, а затем — в пищу, питье, медикаменты и предметы материальной культуры. За стеной города почти нет ни животного мира, ни сельскохозяйственных угодий, но зато существует сверхизобилие для всех. Искусственное, но в точности копирующее настоящее. Да и кому какая разница? Больше нет ни голода, ни нужды, разве только среди добровольных беглецов, скитающихся по лесам. А пища и все прочие товары развозятся по дорогам и распределяются среди обладателей пурпурных. Пурпурные. Эвфемизм. Проживание на Мэдисон-авеню, к которому прибавилось высокое значение королевских и поистине божественных прав. Заслуженно возродившееся.