Декабрист

— Хочу привести еще один немаловажный аргумент. У всех у нас есть люди, крепостные. Безусловно, подневольные земледельцы — не самое лучшее выражение богатства для просвященного государства. Но отмену его надо готовить постепенно и сверху. Безумный Сергей Муравьев-Апостол бросил зажженную спичку в стог сена! Он призвал крепостных мужиков к восстанию против господ! Весть об этом распространилась. И сейчас то здесь то там полыхают бунты. Если распря продлится, они возрастут, и возможна новая пугачевщина! Это факты. Мы все потеряем.

— Да, как же, Сергей-то Муравьев хорош, чуть не оставил вашу тещу без ее ста тысяч мужиков, Михаил Семенович! — хрипло рассмеялся генерал Раевский.

— При чем здесь графиня Браницкая? Речь идет о принципах власти в России и об угрожающем нам хаосе! — возмутился Воронцов.

— Ну что же, — Раевский медленно поднял свою гордую голову и посмотрел наместнику Новороссии в глаза: — Если необходимо, я уйду в отставку.

— Это хорошо, вы настоящий патриот, Николай Николаевич! — облегченно вздохнул Воронцов.

— Тогда, господа, я предлагаю составить об этом письмо новому государю. Подпишет его старик Витгенштейн, который вообще непричастен к данным событиям по причине своей болезни. А вы, Павел Дмитриевич, — обратился он к Киселеву, — могли бы лично отвезти письмо в Санкт-Петербург и с глазу на глаз объясниться с Николаем Павловичем.

— Мы наслышаны об истории с Луниным, — к месту заметил Раевский.

— Напрасно, Лунин — личный адъютант Константина, человек отчаянный и политически весьма опасный. Павел Дмитриевич же — храбрый генерал, со связями при дворе, известен как человек вполне разумный и не склонный к авантюрам. Мной получены гарантии для вас, Павел Дмитриевич, — лично от государя. Ну же?

— А как командиры дивизий? Полков? — спросил Раевский.

— Для Орлова брат выпросил индульгенцию, а остальные находились в вашей команде, Николай Николаевич. Они ведь не были никуда посылаемы, стояли на месте? В чем их вина? Единственно, пострадает ваш зять, Волконский, — но тут уж ничего нельзя было поделать, он взят с оружием. Авось государь будет милостив, получив ваше прошение об отставке… Разумеется, и сын ваш будет выпущен безо всяких условий…

— Да, вы правы. Наверное, следует поступить так, как вы советуете, — согласился Киселев после минутных раздумий…

Раевский согласно кивнул, как бы завершая историю противостояния…

Глава 41 Ненцы

…Очнулся Петр оттого, что какой-то человек тормошил его и откапывал из-под снега. На человеке была цельноделанная из оленьей шкуры рубаха с капюшоном, мехом внутрь, — малица. На поясе висели большой нож в ножнах из мамонтового бивня, рог для пороха и курительная трубка в чехле. Лицо человека, в первую секунду смутное, затем обрисовавшееся четко, было не то что совсем азиатским, но высокие скулы и жесткий черный волос, выбившийся из-под капюшона, объяснили Ломоносову, что перед ним самоед [19], то есть ненец. Метель уже, судя по всему, прекратилась — судя по цвету неба, было уже утро.

— Ты кто? — с трудом разлепляя застывшие губы и ломая сосульки, намерзшие на усах, спросил майор.

— Вауле Ненянг меня зовут. Ты хорошо, что живой лючи. Кто ты? Зачем ты здесь?

Перед лицом смерти Петр решил не кривить душой:

— Я Ломоносов, мятежник… Мы бежали от жандармов. Нас восемнадцать…

— Я тоже не люблю полицейских и урядников, — ответил ненец и куда-то потащил Петра за плечи по рыхлому снегу. Впрочем, недалеко. Он взвалил его на нарты и привязал. Судя по возгласам его товарищей, которые слышал теперь Ломоносов, нашли и других беглецов. Ненец стал растирать его лицо и мазать чем-то. Потом он исчез. Прошло некоторое время, и нарты тронулись, заскрипел снег, фыркали олени. Постепенно Петр заснул…

Вновь он очнулся оттого, что кто-то растирал его тело. Открыв глаза, он увидел сужающийся низкий свод, и ноздри его уловили вонь прогорклого жира и еще чего-то. Петр приподнял голову: он лежал на полу чума, на шкуре, нагой, и пожилая самоедка в оленьем платье, застегивающемся спереди, — такое называется паница, — растирала его каким-то жиром. Еще несколько своих товарищей он увидел рядом. В центре чума чадил очаг на железном противне. Над ним на шесте висел чайник.

— Спасибо! — сказал он.

Старуха что-то проворчала в ответ.

— Сколько нас? — спросил он.

В это время в чум, откинув шкуру, вошел тот человек, который откапывал его из снега — он был необычно высок и крепок для ненца.

— Ты живой, однако, — заметил он, не без юмора, отбрасывая капюшон малицы.

— Сколько нас? — повторил вопрос Ломоносов.

— Десять и восемь, — сказал человек и для верности показал короткие крепкие пальцы.

— Все, — облегченно откинулся Ломоносов.

— Быстро нашли вас. Не успели замерзнуть. Мои собачки нашли. Последняя вьюга, наверное. Зима вас хотела забрать с собой. Лошадок почти всех впрягла в свои нарты. Только пять уцелело.

— Вауле, — вспомнил имя спасителя Ломоносов, — скажи, ты кто?

— Я? Я простой ненец.

— Ты не простой ненец, — сказал Петр. — По-русски хорошо говоришь.