Декабристки. Тысячи верст до любви

Но детям она обо всем этом не говорила. Для них отец был героем, который искренне пытался помочь крестьянам и подарить им свободу. Он лишь совершил ошибку, вступая в тайное общество, которое замыслило заговор против царя, объясняла Якушкина сыновьям, и поэтому теперь искупает свою вину в Сибири.

Старший сын быстро привык к тому, что мать рассказывает ему об отце каждый вечер, и уже сам стал требовать от нее повторить ту или иную историю о папе. Это стало их семейной традицией, к которой года через два присоединился и подросший младший сын Якушкиных Енюша. Он и вовсе не представлял себе, что бывает жизнь без разговоров об отце, и Анастасию это всегда очень радовало. Она выполняла просьбу любимого мужа – растить их сыновей счастливыми и порядочными людьми. Это помогало Анастасии убеждать себя в том, что, послушавшись Ивана, она поступила правильно.

Впрочем, интерес детей к жизни отца был не единственной причиной, по которой Якушкина признала его правоту. Еще более серьезными аргументами, подтверждающими ее, стали известия о смертях тех детей, матери которых смогли добиться выезда в Сибирь, оставив малышей своим родственникам. Через год после отъезда Марии Волконской мать рассказала Анастасии, что ее сын Николка тяжело болен, и спустя еще несколько дней его не стало. Якушкина, услышав об этом, весь день просидела в детской комнате со своими сыновьями, держа их на руках и крепко прижимая к себе, словно и они могли навсегда покинуть ее в любую минуту. Надежда Шереметева при этом ворчала, обвиняла дочь в глупости и экзальтированности и обещала, что больше никогда ничего не будет ей рассказывать, но Анастасия не слушала ее и только гладила Енюшу со Славой по головкам, не замечая льющихся у нее из глаз слез.

Надежда убеждала ее, что сын Волконских наверняка был очень слабым и болезненным ребенком, поскольку его мать долго болела после его рождения. Но вскоре до Анастасии дошла весть о смерти сына Александры Муравьевой, маленького Миши, появившегося на свет перед самым арестом ее мужа. Можно было бы, конечно, считать, что и этот ребенок родился слишком слабым, но для Якушкиной это было совсем странным совпадением: она не верила, что именно у матерей, которые уехали от своих малышей, рождались подверженные болезням дети. Она делала вид, что верит словам пытавшейся успокоить и отвлечь ее от страшных мыслей матери, но сама уже знала совершенно точно: если бы Волконская и Муравьева не уехали от своих детей, те остались бы живы. И если бы сама она поехала к Ивану, ее сыновей тоже уже не было бы на этом свете…

Еще через несколько лет, когда до Петербурга и Москвы стали чаще доходить вести от обосновавшихся в Сибири жен ссыльных, Анастасия узнала и о новых несчастьях с детьми, которые родились уже там, на новом месте: о дочери Волконских, прожившей всего один день, о второй дочери Анненковых, умершей на четвертом году жизни, обо всех остальных младенцах, для которых жизнь в тех казавшихся Якушкиной совсем дикими местах была слишком тяжелой… С матерью Анастасия такие новости больше не обсуждала – чем дальше, тем сильнее она старалась избегать любых разговоров о чужих детях. Ее теперь интересовали только собственные сыновья, которые росли здоровыми и успешно учились именно потому, что она, их мать, всегда была с ними рядом.

И только по ночам, когда и мать, и сыновья спали, Анастасия доставала свой дневник и, вздрагивая при каждом шорохе, писала в нем о любви к Ивану и о том, как страстно она сожалеет, что была послушной женой и что они больше никогда не будут вместе.

Был еще один раз, когда она не выдержала и снова написала Ивану, попросив его разрешить ей уехать к нему. Славе было тогда восемь лет, а Енюше – пять, они оба знали об отце все и сами, выслушав объяснения матери о том, как тяжело ему в ссылке одному, согласились, что ей следует быть с ним и помогать ему. Тогда Иван ответил коротким письмом, в котором давал жене разрешение приехать, хотя делал он это, как казалось Анастасии, крайне неохотно. Но она бы поехала к нему, даже подозревая, что он не сильно этого хочет, если бы не возникшее на ее пути новое неодолимое препятствие: Николай I отказался выпустить ее в Сибирь во второй раз. Император и заговорщик, когда-то мечтавший его убить, словно нарочно поменялись местами – когда один из них перестал противиться отъезду Анастасии, это тут же начал делать другой. А сил, необходимых на то, чтобы бороться с запретами, у Якушкиной с каждым годом становилось все меньше…

А потом сил не осталось даже на то, чтобы вести дневник и писать туда о своей тоске по Ивану. К тому времени ее любимый уже был освобожден от каторги и жил в Ялуторовске, а сама Якушкина с детьми переехала в Сергиев Посад. Теперь Анастасия только изредка доставала свою заветную тетрадь и перечитывала старые записи на желтеющих страницах – в те редкие часы, когда все домашние дела были сделаны, а с сыновьями занимались учителя.