Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

Посвящая рационалистически настроенному Пестелю чувствительно-романтическую поэму, Барятинский как минимум уверен, что не встретит холодную насмешку своего друга. В данном случае он апеллирует не к его логическому уму, а к его пламенной душе, созвучной диким страстям шатобриановских героев.

Стилистический контраст мрачной поэмы, посвященной Пестелю, и легкого послания к Ивашеву соответствует психологическому различию этих двух декабристов. Ивашев ассоциируется с изящным Лафонтеном, Пестель – с мрачным Шатобрианом. Но столь сильные расхождения не только в психологии, но и в политических взглядах[1047] не мешали их личной дружбе. Когда Ивашев опасно заболел, Пестель взял его к себе и ухаживал за ним, «как за братом»[1048]. Их объединяло прежде всего то, что оба они – люди культуры. В литературе о Пестеле редко обращается внимание на тот факт, что он сочинял музыку на стихи Ивашева[1049]. Таким образом, и сам глава тайного общества не был чужд культурных досугов Тульчина.

Сборник Барятинского завершается переводами двух отрывков из трагедий В. А. Озерова «Поликсена» и «Фингал». Несмотря на довольно точное следование образцу, отрывки, переведенные Барятинским, имеют композиционную завершенность, что придает им некий дополнительный смысл. Из «Поликсены» он перевел первое и половину второго явления первого действия, представляющих собой диалог Пирра и Агамемнона, в котором должна решиться судьба Поликсены. У Озерова это является прологом к трагическому действию, у Барятинского это спор о границах допустимой жестокости. Пирр требует принести в жертву тени своего отца, Ахилла, одну из троянских девушек. Против этого выступает Агамемнон:

N’avons-nous pas d’assez de sang et de victimes
Célébré sa mémoire, honoré son trépas,
Pour vouloir d’un sang pur souiller encor nos bras?
Dans l’ardeur du combat on pardonne à la rage
Qu’excitent les périls, que provoque l’outrage;
Mais après la victoire, insulter au malheur,
Sur la jeune captive exercer sa fureur,
Quel triomphe cruel! Quelle gloire honteuse!

Озеров:

Иль мало почестей мы отдали надгробных
Ахилла памяти, чтоб после брани вновь
Невинной проливать троянки ныне кровь?
Жестокосердие, обидой возбужденно,
В победе над врагом быть должно укрощенно.
Простительно в боях, как гневом дух кипит,
Оно постыдно в час, как враг у ног лежит
Смирен, унижен и пленом отягченный.

По мнению Агамемнона, жестокость, оправданная в военное время, не может быть оправдана в мирное, тем более если речь идет об убийстве невиновной женщины. Пирр же считает, что, мстя за отца, он имеет право истребить весь род, к которому принадлежал Парис.

Que n’ai-je pu, Grand Dieu! avoir fait disparâtre
Avec son lâche roi ce peuple sans vertu!

Озеров:

И в правой ярости имел бы я причину
Противный истребить Приамов целый род[1050]

.

В этом споре у Барятинского последнее слово остается за Агамемноном, который предостерегает Пирра, что его в дальнейшем может ждать такая же судьба, как и убитого им Приама:

Peut-être un jour Pyrrhus accablé sous son poids
Saura que l’infortune est l’école des rois…

Озеров:

Доколь познаешь сам из участи своей,
Что злополучие – училище царей.

Если озеровская трагедия этими стихами и всем своим содержанием призывала к милосердию и состраданию, то перевод Барятинского в контексте тульчинских разговоров о военном перевороте и его последствиях приобретал более конкретный смысл. Признавая необходимость самого переворота и допуская ту степень жестокости, которая ему неизбежно сопутствует, Барятинский своим переводом ставил вопрос, до каких пределов эта жестокость может быть оправданна.