Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

Независимость и оригинальность суждений, подкрепленные личной бескомпромиссностью, делали Местра властителем дум в среде оппозиционной знати, и эти же качества очень скоро стали внушать опасения русскому правительству. Если в 1807 г. Александр I отмечал, что Местр «своей осмотрительностью и своим мудрым поведением сумел приобрести здесь всеобщее уважение и особое мое расположение»[268], то спустя несколько лет министр иностранных дел К. В. Нессельроде, подготавливая высылку Местра из Петербурга, писал русскому посланнику в Сардинском королевстве П. Б. Козловскому: «Легкость его успехов, прием, оказанный ему повсюду, наконец, его общение с иезуитами внушали ему надежду, что своими речами, своею настойчивостью и своей перепиской он может оказывать пользу католической вере, полномочным представителем которой он в конце концов возомнил себя. Соединяя французскую самоуверенность с самыми крайними ультрамонтанскими притязаниями, этот посланник не мог успокоиться до тех пор, пока ему не удалось утвердить культ своих принципов в домах, где в течение многих лет он был всегда желанным гостем. Красноречие, с которым он восхвалял в салонах иезуитов, открыло доступ во многие семейства их духовникам и книгам»[269].

Уверенность, с которой Местр старался обращать в католическую веру, базировалась на двух обстоятельствах. Во-первых, представители (и особенно представительницы) русской знати переходили в католичество с необыкновенной легкостью. По словам А. Н. Шебунина, «количество обращений в 1814–1815 гг. принимало угрожающий характер»[270]. Во-вторых, Местр крайне скептически относился к православию, которое, по его мнению, было синонимом невежества и уже в силу этого не могло составить достойной конкуренции Римской церкви. «Система греческого православия, – писал он, – может сохраняться в своей целостности лишь благодаря невежеству; как только является наука, греческая вера неизбежно делается или католической, или протестантской»[271] Местр не уставал доказывать, что у России два пути: католицизм или революция. Таким образом, его проповеди выходили далеко за рамки миссионерства и приобретали острополитический смысл. В предвоенные годы русская знать, недовольная сближением России и Франции, болезненно переживавшая национальное унижение, в речах Местра находила идеологическое обоснование своему недовольству.

Все беды России Местр объяснял тремя обстоятельствами: разделением церквей, татарским нашествием и реформами Петра. Схизма пустила Россию по ложному пути, отрезав ее от источника истинной христианской веры. Татары обрекли Русь на варварское существование. Что же касается Петра, то он «совершенно не понимал свой народ, полагая, будто из него можно сделать все, что захочешь. Он ошибся, ибо слишком спешил и, как мне кажется, взялся не с того конца»[272]. В другом письме Местр высказался более резко: «Вообще же страна сия отдана иностранцам, и вырваться из их рук можно лишь посредством революции. Повинен в этом Петр, коего именуют великим, но который на самом деле был убийцей своей нации. Он не только презирал и оскорблял ее, но научил и ненавидеть самое себя. Отняв собственные обычаи, нравы, характер и религию, он отдал ее под иго чужеземных шарлатанов и сделал игрушкою нескончаемых перемен»[273]. Местр нарочито сгущает краски, перенося на петровские реформы свою ненависть к протестантской Европе, на которую, как он считал, ориентировался Петр.

Прекрасно улавливая чувство национального унижения, охватившее русское общество после подписания Тильзитского договора, Местр довольно точно формулирует господствовавшие настроения. Он много пишет о нерусском воспитании Александра I, имея в виду приставленного к нему в качестве воспитателя Лагарпа: «Император не постигает самых важных вещей и обязан сим несчастием своему воспитанию, которое будет вечным укором памяти Екатерины II»[274]. В его представлении Александр I скорее напоминает президента Соединенных Штатов Америки, чем русского царя, «ибо воспитан на республиканских идеях»[275]. Местр сокрушается по поводу того, что «французский язык здесь ничуть не менее нужен, нежели в Париже, и знают его беспримерно лучше, чем русский»[276]. Особую его ненависть вызывают немцы и их засилье в государственном аппарате России. В отношении этой нации Местр доходит до откровенной ксенофобии: «Если бы от меня зависело сжечь все, что Германия создала в XVIII веке, я, не колеблясь ни на секунду, поступил бы по примеру Омара, вполне убежденный в том, что действительные потери (достаточно большие, но вполне возмещаемые) полностью вознаградились бы уничтожением этой отравы»[277].