Дела и ужасы Жени Осинкиной

— Ловят, ловят… Тут такие профессионалы прибыли, что изловят обязательно. Правда, сами они это слово не любят, — засмеялся адвокат. — Ловят, говорят, бабочек сачками и птичек силками. А мы — задерживаем…

Любопытная вещь — оттого, наверно, что делом его подзащитного занимались сейчас подростки, да еще неожиданно успешно, Артем Сретенский неосознанно сменил самоощущение. Теперь он чувствовал и в какой-то степени мыслил, как в свои тринадцать-четырнадцать лет. Нет, ни УК (Уголовный кодекс), ни УПК (Уголовно-процессуальный кодекс) он не забыл. Все законы, равно как и комментарии к ним, были в его голове в стройном порядке. Просто проснулся забытый мальчишеский азарт, живая готовность к авантюрным ходам — будто он действовал не в обыденной жизни, а внутри приключенческого романа.

Конечно, неловко звонить в такой час кому бы то ни было, кроме близких друзей. Но Артем уговорил себя тем, что обстановка создалась близкая к военной, и совершил все нужные звонки. Самое интересное, что все те, кому он позвонил, — а именно трое, — совершенно его поняли, ни удивления, ни раздражения не выразили и явно начали сразу после его звонка действовать.

Очевидно, все трое попадали в тот не очень большой процент живых в полном смысле этого слова людей, благодаря которым и держится еще Россия.

Артем Славку ночью на мотоцикле никуда не отпустил, а оставил ночевать. Батарейка в мобильном уже зарядилась (организованный Славка, прежде чем начать разговор, с позволения Артема включил ее в сеть), Нита была оповещена, а через нее и Скин. Напились на кухне чаю с бутербродами, и адвокат, постелив Славке на диване в кабинете, с чувством выполненного долга улегся спать.

Проснулся он как встрепанный. На часах было восемь утра.

Ему снилось пустынное антенное поле близ улицы Тухачевского, где они жили в Москве с отцом и мамой. И будто бы там разместился полк, который объявил себя автономным государством. Артем во сне никак не мог этого вместить в сознание. И вот он услышал чей-то громкий и отчетливый голос, кого-то — не его ли? — официально характеризующий:

— Часто был суммарен.

И в испуге именно от этого странного слова он проснулся.

И тут же раздался звонок.

Ему сообщали, что наркоделец с большим стажем, очень опасный человек и возможный неоднократный убийца Харон (подлинное имя выясняется) задержан и находится в омском следственном изоляторе. Потерь при задержании нет. А главное — его, адвоката, благодарят за подростка с американской фамилией, который оказался очень и очень полезен. И Фрол Кузьмич Заровнятных подумывает над тем, чтобы за проявленную храбрость и расторопность представить этого Тома, как его… Мэрфи к награде. Как и кадета Петра Волховецкого.

Теперь Артему пора было заниматься ордером на арест второго убийцы. Уже, пожалуй, не возможного, а довольно отчетливо изобличаемого посредством прибереженного байкером вещдока. А именно — Порскова, находящегося в восьмистах километрах отсюда.

И тем же самым людям из «аппарата» (Артем не любил всех этих расхожих, даже официальных, но оттого еще более противных словечек и мысленно помещал их в кавычки) Заровнятных он изложил всю ситуацию и попросил содействовать узаконению задержания в Уральском округе, на полустанке Катыши.

Правда, чтобы у этих серьезных людей вовсе крыша не поехала, он не стал им пояснять, что и здесь ключевую роль сыграл человек тринадцати лет от роду — сотоварищ и неизменный оппонент вышеупомянутого Тома Мэрфи Денис Скоробогатов (о том, что он бывший скинхед, Сретенский, конечно, не знал).

Глава 41. Всемирный прыжок

Федя Репин сидел, удобно устроившись на толстом стволе ивы, прогнувшемся к самой воде, и болтал в воде босыми ногами. Сияло солнце, и на душе у Феди было легко и хорошо.

Утром он от пуза надулся парного молока и почти тут же отправился со двора. Тетя Паша была самая добрая из его алтайских теток. В отличие от тети Глаши, она не изобретала Федьке дел по двору или дому, а всегда говорила:

— Иди, иди, касатик мой, отдыхай, намучаешься еще в школе!

Хотя, если честно, никаких особенных мучений Федьке школа не доставляла. Несмотря на некоторую лопоухость и даже определенное сходство с Карлсоном, был Федька способным, почти все предметы давались ему легко. Пятерки в его не очень-то, правду сказать, аккуратном дневнике не переводились. (Верка пробовала ему этот дневник, которым втайне гордилась, оборачивать в красивую бумагу, но любая бумага на его тетрадях и дневниках рвалась и скручивалась какой-то неведомой силой.)

Но, конечно, лето — это вещь. Когда весь день — твой, это вам не хухры-мухры. Федька считал дни, оставшиеся до 30 августа, когда ему строго-настрого было велено вернуться домой. «Я тебя не первого сентября утром жду, ты понял?» — такими словами проводила его мать, когда он уезжал на Алтай, ног под собой не чуя от радости. И ему все хотелось растянуть время. Ну ладно, знает он материны штучки — 30-го ему в Оглухине делать нечего. Но 31-го, конечно, появиться придется — стричься, ногти подстригать, и все такое.