Дела семейные (сборник)

– Знаешь, девушка, я пойду. Я вам теперь ненужная, управитесь и сами. Чего ж Лешке лишний рот кормить! Пойду к свахе в Слезкино, там ребята маленькие.

И попросила Маню:

– Дай ты мне, за-ради бога, обувку какую-нибудь старенькую после Тоньки. Авось уж Лешка не обедняет.

Когда тетка Анна вышла с узелком за калитку и остановилась, словно ослепленная ярким мартовским солнцем, постояла, приложив маленькую черную ладонь к глазам, у Мани все как будто оборвалось внутри. Она кинулась в избу, к сундучку, где лежали ее собственные, из дому привезенные вещи, схватила что попало: чулки, платки… и бросилась за теткой Анной.

Они шли вместе до реки, и обе плакали, но так, чтобы не заметно было никому: молча, не вытирая слез.

Снег начал сходить, обсохли крыши, почернели улицы. На дороге разбухшие черные колеи налились снеговой водой.

Тетка Агаша в последний раз на санях возвращалась из Белова со своими бидонами, в которых плескалась густая барда. У въезда в Воротово лошадь стала: под передок саней набуровило грязного талого снега, полозья врезались в снежное месиво.

В набухших сыростью больших валенках, покрытая старой клетчатой шалью, тетка Агаша, высокая и негнущаяся на пронзительном, холодном ветру, стояла около саней с кнутиком в здоровой руке и ждала, когда придет машина, чтобы перегрузить бидоны. Воротовские бабы обступили ее и наперебой звали в избу погреться. Но тетка Агаша не шла.

В это время по улице с тяжелым чемоданом в руках возвращался домой Алексей.

– Здравствуй, мамаша! – приветливо сказал он, остановившись против тетки Агаши. – Авария? Вы бы к нам зашли, пока что…

Тетка Агаша смерила зятя с ног до головы чужим взглядом.

– Нет, милок! Еще не при коммунизме живем, чтобы посередь дороги общее добро кидать. Найдутся охотники, что и унесут… Всякие люди тут у вас есть.

– Какие еще люди? – не понял Алексей. – К нам пойдем, у Маруси небось самовар…

Но тетка Агаша вдруг закричала громко, чуть ли не на все Воротово:

– Нет уж! Не дождетесь! И ко мне не ходите! И когда помру, чтобы вы у моих холодных ног не стояли!

Сбежался народ, но тетка Агаша продолжала кричать:

– Как ты всем в глаза-то глядишь? Родное дитя спихнул, старуху выжил! Весь район ведь знает! Взял девкудуру, думал барахлом задарить, холопку себе сделать! А я ее к тому воспитывала? Сама калека, отец на войне голову сложил. А за что?! Чтобы она тут кулаку прислуживала?

Алексей, растерявшись, моргал, не трогаясь с места. Потом, овладев собой, повернулся и пошел прочь.

Маня все это слышала. Когда поднялся на улице шум, она вышла за калитку. Прислонилась к косяку ворот и не пошевелилась, когда прошел мимо нее Алексей. Слышала только, как бабы уговаривали тетку Агашу:

– Будет тебе, будет! Мало ли что бывает!..

Когда Маня вернулась в дом, Алексей как ни в чем не бывало крутил ручки у телевизора.

– Что ее, бешеные собаки, что ли, кусали? – спросил он не столько оскорбленно, сколько досадливо. – Чего это она разоралась?

Маня почувствовала, что у нее перехватывает дыхание.

– Объяснить тебе? Не понял?! – Голоса у Мани не хватало. – Ты вот, когда меня замуж упрашивал, говорил: только бы согласие, только бы согласие… А согласия между нами не будет, никогда не будет! Да тебе оно и ни к чему… Зачем ты Люську отдал? – И Маня зарыдала так горько, что Алексей даже испугался.

9

Пошли первые весенние дожди, согнало снег. От Воротова до Лугова – ни конному, ни пешему. По буграм зеленая травка, а на дороге – черный неподсыхающий кисель. У кого резиновые сапоги, за хлебом, за мукой ходят в обход, лугами, по зыбкой тропке, выдавливая из земли черную холодную воду. Но тепло просто по-летнему!

Ранняя заря краснит небо, встает над Луговом. Чуть прихваченные ночным инеем, начинают мокреть крыши, и от них поднимается влажный парок. Поля за выгоном черные, бархатные; над ними колышется и тает бледный туман, разрезанный солнечным лучом.

Пахать этой весной начали рано. Маня как убитая спала под родной крышей в Лугове и не слышала, как всю ночь гудят за выгоном трактора, а когда утром шла на работу, перед глазами лежала вздыбленная черная пашня с остатками не перепревшей за зиму соломы.

– Маняша, сапоги обувай: нынче семена с хранилища возить будем, а там топко.

Валюшка уж второй месяц ходила в бригадирах. Завела себе кожаную сумку с ремешком через плечо, синий блокнот и ручку-самописку.

– Ну ты, писарь! Гляди, лишнего не записывай, сотку за гектар не выдавай! – подковырнула тетка Агаша.

– Вы скажете! Не такой теперь отрезок времени, – солидно отозвалась Валюшка.

Когда в совхозе сажали картошку, луга уже все были зеленые-зеленые; по канавам в холодной мокрой траве голубели незабудки, желтым цветом цвели упругие бубенчики.

Вечером по старой привычке Маня с Валюшкой шли домой вместе.

– Слыхала, Алексей Терехов дом-то свой продает, уезжать из Воротова хочет.

– Ну и скатертью дорога.

– Наши бабы говорили, тебе половина за дом полагается: ведь вы еще не разведенные…

Маня пристально поглядела подруге в глаза:

– Бригадиром тебя поставили, а ума у тебя…