Дела семейные

Я подставил ладошку, и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.

Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.

Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.

— Блин! Мне же сказала Люси — не лезь к старью, а я, блин!.. — Он вновь чихнул.

Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий лист картона, — он гнулся и был потоньше первого.

— Оппаньки! Что я говорил! — еще прежде, чем он произнес эти слова и перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок. — Ба-а! Кажется, пастель! Давно ее не было… — Очкарик осторожно возложил лист на раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся картине.

Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и смотрела. «Привет! — говорили ее глаза. — Вот мы и встретились? Ты меня забыл? Ха-ха-ха… А я тебя нет! Ну, вспоминай же, вспоминай, как меня зовут!» На ней возлежало легкое розовой платье, и босые, согнутые в коленях ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят, но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было много на картине, — целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане, можно было разглядеть отчетливо — вот наша ромашка, васильки, львиный зев, белые колокольчики… Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой, словно смотришь на них через сбитый фокус…

— Сколько бы вы за нее хотели? — очкарик потеребил меня за плечо. — Деньги сразу…

Я вдруг понял, что если сейчас, сразу, не расстанусь с этой женщиной, то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни на кого я смотреть не смогу… Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя, но забыл, забыл! надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков, взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски! Это здесь, в бледном свете коридоре! А если вынести на улицу… На мгновение мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву травинку и коснусь губами ее пальцев…

— Так сколько? — повторил голос за моей спиной.

… Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и вспоминал подробности разговора, мне показалось, — нет! я был твердо уверен! — что когда мне задали этот вопрос: «Сколько?», я загадал: если назову цену, и они согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на смех, — не продам никогда и ни за какие деньги.

Я назвал цифру в восемьсот долларов, — во столько Настя накануне оценила все наши финансовые потребности.

— Нет проблем! — Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка денег: — Пересчитывайте!

— Все правильно! — я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов.

Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные китайцы… На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной — их рук дело.

Опуская некоторые мистические видения, я рассказал эту историю Насте. Она только махнула рукой и заплакала, словно и не была рада деньгам. Потом вытерла слезы и попросила:

— Сходи, отдай маме деньги, пусть готовится к юбилею…

И взялась торопливо протирать стекло и раму картины бархоткой, — за время всех этих передряг они изрядно заляпалось…

_{20 апреля 2003 г.}

ЧИКАГСКИЙ БЛЮЗ

1

В то лето парень в черной тугой майке с зелеными драконами на мускулистых плечах развозил по нашим улочкам бухающую музыку.

Черная лакированная иномарка плавно переваливалась по колдобинам, плыла вдоль дач и в домах начинали подрагивать стекла. Сидевшему на кожаном сиденье было лет двадцать пять, и можно было только гадать об источниках его достатка… Пацаны на велосипедах юркой свитой примыкали сзади, не решаясь приблизиться к сверкающим бокам музыкальной шкатулки.

— Бум-бум-бум! Что это за музыка! — ворчал вслед машине дядя Жора, раскладывая на веранде экономические пасьянсы. — Где, вообще, современное песенное искусство! Из всех песен только и знают припевочку про чай «Липтон»: «В знак хоро-оо-шего вку-уса!» Тьфу, на них! Такие песни можно сочинять километрами, по три рубля за запятую! Вот мы с твоим батькой в молодости — как сядем, бывало, в Клубе моряков — он за гитару, я — за ударные. И все девки наши!.. А сейчас что?

— Вы имеете в виду девок или музыкальную сторону дела? — вполголоса уточнял я.

— И то и другое! — отрывисто отвечал дядя Жора, щелкая калькулятором. — И то, и другое!..

Иногда мне не верилось, что дяде Жоре, как и отцу, в прошлом году стукнуло шестьдесят пять. Неожиданно один из близнецов словно помолодел лет на пять.