Дела земные

— Пойдем к нам, — заторопилась Лабар. — Пошли быстрее, не то малыш простудится!

Мукаддам в нерешительности покачала головой.

— Не знаю…

— Ну и шляйся всю ночь под дождем! — усмехнулась Лабар. — Ладно, ладно, пошли. Нечего…

Она обхватила Мукаддам за плечи, прикрывая краем платка, подруги побежали вверх по улице.

У конца следующего дувала, бессильно прислонившись к стене, стояла Анзират-хола. Платок сполз с седых волос, по лицу текли не то слезы, не то капли дождя. Мукаддам молча постояла возле матери, потом двинулась дальше. Анзират-хола добрела до калитки дома Лабар. Мукаддам обняла ее, поцеловала в щеку.

— Не плачьте, мама, — прошептала она. — Я поеду работать в кишлак к Лабар, все будет хорошо. Не плачьте!

Мать молча кивнула, ушла в свою калитку. Мукаддам посмотрела ей вслед, утерла слезы. Она знала, что в эту дверь она не войдет уже никогда.

3

Зал и балконы были битком набиты людьми, как когда-то, в лучшие времена Тураева. Так же, как когда-то, своды театра дрожали от исступленных аплодисментов, от криков и топота ног, так же щедро летели на сцену цветы. Разница была в том, что посреди сцены стоял и пел, почти не склоняясь к микрофону, не Алимардан, а Мутал Кадыров. Алимардан же, ожидая своего выхода, стоял за кулисами и слушал. Ему был виден отсюда зал, возбужденные благодарные лица, сияющие глаза, слышно было пение Кадырова.

Пел он великолепно, и, хотя у Алимардана разрывалось сердце от ревности и зависти, он не мог не признать, что поет Мутал прекрасно. Алимардан как бы ощущал себя на месте певца, чувствовал такое знакомое ему единение с залом, когда как бы невидимые нити связывают тебя с каждым из сидящих, наполняют силой и уверенностью, колышут на крыльях вдохновения.

Кончив выступление, Мутал поклонился, прижав руку к сердцу, ушел со сцены. Зрители продолжали хлопать в такт, крича: «Му-тал, Му-тал!»

Ведущая вышла на сцену и, не дожидаясь, пока аплодисменты смолкнут, объявила:

— Выступает известный, любимый наш певец Алимардан Тураев!

Аплодисменты усилились. Взяв тар, Алимардан вышел на сцену, поклонился, но аплодисменты и не думали стихать, а люди в зале стали снова выкрикивать: «Му-тал, Му-тал!..» Алимардан проглотил и это, поднял тар, намереваясь начать петь, но в ту же минуту с галерки раздались свист и шипение.

У Алимардана в горле поднялись слезы обиды, но, однако, он взял первые аккорды и запел, только голос его потонул в грохоте обидных аплодисментов, свисте и шиканье. Люди гнали его со сцены!

И Алимардан ушел.

Он бежал по коридорам театра, по ступенькам лестницы, дрожа от обиды. Так высоко вознесенный недавно, думал ли он, что будет так унижен!.. Или век певца и правда подобен веку мотылька, рождающегося с восходом солнца и умирающего с закатом, чтобы освободить место другому, который должен родиться на восходе будущего дня?..

Или это только его певческая слава уложилась в один яркий блистательный миг, в один весенний благоуханный день, и он сам виноват, что беззаботно растерял силы, необходимые на продление века, необходимые для жизни?..

Алимардан вышел в скверик и побрел, ничего и никого не видя. А вокруг цвела весна и распустились нежные первые листья на деревьях, трава в газонах, напоенная дождем, тоже буйно пошла в рост.

Только сейчас до конца Алимардан почувствовал, как он бесконечно одинок. Клара была ему не нужна, а жена и самое дорогое, что у него было на свете, — сынишка, покинули его. И он сам виноват в этом.

Теперь он готов был умолять Мукаддам вернуться, простить и забыть. И он решил сделать это.

…Сойдя с троллейбуса, Алимардан вошел в переулок и остановился перед калиткой Мукаддам. На ветке урючины, высовывающейся через забор, блестели крохотные, как бусинки, зеленые плоды, на земле стояли лужи после вчерашнего дождя, и закатное небо отражалось в них. Две девочки неподалеку играли в мячик. Одна из них, в красном платьице и бархатной безрукавке-нимче, бросала мячик о стенку и, быстро обернувшись, ловила — ее многочисленные косички с серебряными монетками, вплетенными в концы, развевались по воздуху и звенели. Вторая девочка, серьезно сложив ручки на животе, отсчитывала:

— Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Жизнь шла своим чередом, и то, чему радовалось когда-то одно поколение, подбирало другое, осваивало и думало, что книга бытия началась с них.

Алимардан медлил постучать в калитку. Щедро обласканный в свое время родителями Мукаддам, он в дни своей славы забыл о них и холодно принимал в своем доме. Он не думал тогда, что ему когда-нибудь могут снова понадобиться их участие и забота…

Наконец он решился и нажал на резную растрескавшуюся дверь, она подалась. Во дворе все было тихо, журча, текла вода из водопроводной трубы в цементированный квадратный хауз, а оттуда, переливаясь через край, орошала грядку с усьмой.

Алимардан перешагнул порог. Открылась дверь застекленного айвана, по ступенькам спустилась Анзират-хола и, заметив человека, вошедшего во двор, поспешила навстречу, прикрывая от закатного света рукой глаза.