Дела житейские (сборник)

– Гнать её надо… и его! – вдруг звучно подала голос Дуня. – Мам гони её… не верю, наш отец не мог! – сама пережившая неверность и потерю мужа, она не хотела ни понять, ни поверить.

– Да как же гнать-то Дуня, она ж здесь всё и делала и готовила, я то уж чуть хожу, как же без неё. Да и в чём виноваты-то, такая уж жизнь.

– Врёт она всё!

– Да она и не говорит ничего, это ж отец как умирал позвать их велел… повиниться.

– Не в чем нам перед ними виниться, – упрямо стояла на своём Дуня. Она уже не лежала, а сбросив с кровати ноги сидела рядом похожая на мегеру: растрёпанная, с помятым лицом, с набухшими мешками под глазами.

– Не знаю я, – мать перевела растерянный взгляд на сына, – Вась ты то, как думаешь?

– Пусть будет, как отец решил… раз такая его воля.

– А что люди скажут, ты подумал… кто у нас потом всё здесь купит!? – почти взвизгнула сестра. – Наш отец до сих пор считался уважаемым человеком, а теперь на поверку окажется ходок!

– Какой ходок, что ты мелешь… Ты подумала, какое тогда было время… это же… ну как тебе правильно мама сказала, житейское дело, – попытался вразумить сестру Мельников.

– Кобелизм это, а не житейское дело… мама вон сколько его ждала.

– Тогда не нас, а мужиков поубивало, – по-прежнему глухо возразила ей мать. – Всегда парней меньше чем девок было, а тогда… Ох, господи, не дай ещё кому такое пережить.

Дуня с изумлением и непониманием воззрилась на мать – её логика сорокапятилетней разведёнки коренным образом отличалась от логики семидесятипятилетней матери.

– Ладно Дуня, хватит. Мы сюда отца хоронить приехали, а не лаяться. А Клава со Степаном они и так ни за что наказаны, и мы тоже перед ними в долгу, – попытался подвести черту под спором Мельников.

– Ничего я им не должна, у меня жизнь тоже не сахар… хоть самой в петлю, – голос Дуни вдруг сорвался, и она стала шмыгать носом явно в преддверии рыданий.

– Ну, нам с тобой на родителей пенять нечего, и вырастили и выучили. Сами во всём… Помнишь, как в девках? Кого родители лучше всех одевали? Тебя. Форсила, первой невестой на деревне считалась, парней футболила. Скажешь, потому что красивая была? Верно, а почему красивая, да потому что за отцом зампредседателя, да матерью завфермой жила, и ела досыта, и в поле тебя как других не гоняли… А в институт как поступала, а когда училась? Забыла, как деньги тебе слали и продукты мешками, не в общаге жила, комнату имела возможность снимать. А Клава, она даже семьи не завела, на ней же с детства клеймо нагулянной лежало…

– Не знаю я ничего, и знать не хочу!.. А то, что она уродиной уродилась я не виновата. И вообще, что-то не верится, чтобы от нашего отца такая могла… Может к её матери ещё кто ходил…

4

На следующий день собравшиеся на похороны, те, что были в курсе подсмеивались и перемигивались, а кто не был удивлённо таращили глаза – покойного провожали в последний путь четверо детей. Василий держался с новоявленными родственниками подчёркнуто дружелюбно. Он несколько раз ласково заговаривал с Клавой. Та на радостях величала его Василием Николаевичем. Со Степаном они обменялись крепким рукопожатием. Дуня держалась отчуждённо и на робкие попытки сближения со стороны Клавы, именовавшей и её, будучи на десяток лет старше, Евдокией Николаевной, отвечала брезгливым поджиманием губ и холодным молчанием.

После поминок, когда гости разошлись, стали решать, что делать с избой и матерью…

– А что решать вдруг подал голос Степан, до того в основном молчавший и казалось к делу отношения не имевший – не его мать-то. Аграфёне Петровне лучше здесь остаться… Вась, Дунь… вы уж извините, мы тут покумекали… изба ваша ещё крепкая, не то что у Клавы в Новосёлке, её уж и ремонтировать не стоит, а ваша ещё ого сколь простоит. Так не лучше, если Клава сюда переедет да и будет и за домом и за огородом присматривать, Аграфёне Петровне помогать? Ну, а я со своей стороны тоже помогу чем могу, слава богу не в Москве, рядом живу.

Мельников удивлённо взглянул на мать, и та, опустив глаза, косвенно подтвердила его догадку о "сговоре".

– Мам, ты действительно собираешься здесь остаться? – Мельников всё же не до конца верил в то, что мать предпочтёт чужих людей родным детям.

– Ты уж не серчай Васенька… чего уж… Ну, на что я вам в Москве-то, обуза да и только. У вас и у самих дети и внук уж есть, а квартеры маленькие, и я вас стесню, и вы меня пинать будете.

Мельников поглядел на спокойного, деловитого Степана, на робкую Клаву…

– Клава, а ты-то как?

– Вы уж позвольте Василий Николаич… с мамой вашей пожить… и вы Евдокия Николавна… я уж отблагодарю… вот отца, родных хоть под конец бог послал… хоть какой семьёй пожить…

То, что мать не поедет в Москву, на этот раз сразу дошло до сознания, сохранявшей до последнего момента надменность, Дуни. От такой перспективы она буквально на глазах "оттаивала", а Мельникову вдруг стало нестерпимо стыдно:

– Уж и не знаю как… как-то неудобно.

– Васенька, не тяни меня к себе. Я здеся всю жизнь прожила, и лечь рядом с отцом хочу…

Оставшись с Клавой и Степаном наедине, Мельников достал деньги: