Дела житейские (сборник)

– И как же это столько лет скрывать удавалось… даже от нас… ты мама сама-то давно узнала? – Мельников перестал усмехаться и печально смотрел на мать.

– С того самого сорок четвёртого, когда сразу после меня сначала Зинка Бахарева, а потом и Маруська Зотова родили… доброхоты сразу донесли, – глухо отозвалась мать.

– Знала… и молчала… и всю жизнь с этим!? – не мог сразу постичь услышанное Мельников.

Мать вновь промолчала, а Дуня буквально на глазах из бледной становилась пунцовой, что было заметно даже в едва освещаемой сумерками за маленьким оконцем светёлке.

– Вы уж простите… – мать не поднимала глаз… – жисть то тогда, знаете, какая была… сейчас не понять. Он ведь когда пришёл-то, один единственный молодой мужик на весь колхоз, на все три деревни был, и на поправку здесь уж больно быстро пошёл. А баб-то кругом… одне бабы, солдатки, вдовы, да девки и все без мужиков, без парней. Ох, сейчас-то не понять. Я то счастливая ходила, жених вернулся, хоть и хромал, а на обоих ногах, да с руками целыми. Тогда-то и калеки безногие в такой цене были, а тут такое счасье. Ох, завидовали мне, а бабья зависть она самая страшная, особенно вдовья. Он спервоначалу на тракторе тут работал, по всем деревням мотался, то там пашет, то там, и огороды, усадьбы пахал, после колхозных-то дел. А там то одна, то другая… в избу завлекали, кормили, самогонкой поили… Вот он и не удержалси. Клавкина-то мать вдова молодая была с мужем и года не жила до войны, а как забрали, так и похоронка чуть не первой ей пришла. А Степанова, та тож девка была безмужняя, годом меня постарше. Вот он так и ходил, как дома так ко мне, а как в Новосёлке и Щагренихе работал, так к им… И ещё к другим ходил, да те не понесли, а вот эти-то и родили. Молодая я была, да и счасье глаза застило, не видела, что его бабы-то прям чуть не рвут друг у дружки, думала раз расписались так всё, мой и только… Ох, хо-хо… сейчас-то можно о том уж спокойнее говорить, дело-то житейское, а тогда как узнала, от позора сквозь землю казалось… Потом забылось как-то, не то чтобы совсем не помнила, но как-то за жизтью… уж больно хорошо мы с отцом-то жили, когда кругом столько баб без мужиков осталося, или с калеками вместо нянек мучились. Сначала болтали, а как отец в бригадиры, а потом и в правление вышел, так прикусили языки, и я тоже в какое никакое, а начальство вышла – вслух-то боялись, да видно и втихаря, раз даже вы выросли, а никто ничего. И Клавина и Степана матери тоже молчали. Не знаю, что уж оне там и говорили, откель дети-то у них народились. Так и бедовали одне, и на ноги их подымали и сами маялись. Отец в последни годы винился, что совсем не помогал им… огласки уж очень боялся. Времена-то помните какие были, а он ведь партейный и при должности…

Мельников хмуро слушал мать и перед ним рисовались картины тех военных лет, хромой, но молодой и симпатичный отец появляется в колхозе, где остались из мужчин, только старики да полторы калеки. На свежей деревенской пище он быстро оправляется от ран… а вокруг как курицы возле петуха женщины, женщины, женщины… молодые, цветущие, в самой бабьей силе, не обласканные, не целованные, одни из которых знают, что их мужья уже не вернутся с войны, а другие, что им может не достаться женихов, что свой век придётся доживать одним… и не только без мужей, но и без детей. Житейская логика диктовала и поведение.

Мельников вздохнул и, кашлянув, словно привлекая к себе внимание, заговорил:

– А Степан-то как… он сейчас где, там же в Щагренихе живёт?… Он то знает про отца?

– Знает. Он уже приходил. Гроб это он привёз и врача… на тракторе. Он ведь и тракторист и комбайнёр. Тут у нас сейчас почтишто как в войну, мужиков которы не на пенсии раз-два и обчёлся. У него, у Степана дети тоже по городам разбеглися, двое у него, сыновья, и тоже один внук есть. А вот Клава-то так и не вышла замуж, бедная… одна-одинёшенька. Мать-то её Зинаида лет уж пятнадцать как померла, у Степана-то тоже лет десять, может чуть меньше, как мать схоронил…

– Чего ж, всё это раньше нельзя было? Нам уж самим на погост скоро, а только узнали, что тут у нас брат и сестра живут! – в сердцах воскликнул Мельников.

– Господь с тобой Васенька. Да разве при старой-то власти про такое… я ж говорила уже… Как же это… и вам и людям… Отец-то, как власть эта повалилась, осмелел немного, да и смерть чуял, а тогда ох как боялся. Могли и из партии, и с должности попереть. Лет пять уже, наверное, как отец впервой пошёл виниться, и к Клаве ходил в Новосёлку, и к Степану в Щагрениху. Оне конечно всё знали от матерей, да видно те им тоже молчать наказали. Клава-то та сразу отцу на шею кинулась, всю жисть, говорит, ждала. А Степан нет… не признал отца, не простил, говорит, я безотцовщиной прожил и сколь мук вместе с матерью приняли. Не было, говорит, у меня отца и не надо. И ты ступай дядька Николай, ты нас знать не хотел, и я тебя тоже не хочу. Вот только как помер, так и пришёл…

– Да задал нам отец задачку, – Мельников присел на кровать рядом с матерью, тоже вынудив сестру потесниться.