Делай со мной что захочешь

— Послушай, ведь власть этих мерзавцев определена законом, так что ты можешь спокойно явиться и принять участие в их игре, — сказал он. Говорил он осторожно, чтобы не допустить просчета. — В противном случае они обвинят тебя в неуважении к суду и отправят в тюрьму. И никакие апелляции тут не помогут — тебе по правилам игры придется прямиком идти в тюрьму. Ясно? Никаких апелляций, солнышко, и никакого адвоката. Никакого защитника. Ты не имеешь даже права сослаться на Первую поправку, потому что тебе гарантирована неприкосновенность. Так что изволь предстать перед ними и ответить на их вопросы.

— Я не обязана отвечать ни на чьи вопросы, — сказала Рэйчел.

— Правильно, — все так же осторожно сказал Джек. — Я это понимаю. Я хочу только вот что сказать: совет присяжных обладает определенной властью, и ты должна с этим считаться. Тебе не обязательно признавать эту власть. Представь себе ребенка с автоматом: тебе не обязательно признавать его власть, но ты вынуждена с ней считаться.

— Я вовсе не обязана считаться с чьей бы то ни было властью — я признаю лишь власть моей совести, — сказала Рэйчел.

Джек не смотрел на нее. Он чувствовал, что она противится ему — твердая, как стена. И это злило его, потому что он привык к совсем другому: даже самые замкнутые, самые молчаливые из преступников, с которыми он имел дело, проникались к нему уважением, которое, передаваясь ему, как бы укрепляло его уверенность в себе, и ему было легче их спасти. Он привык иметь дело с людьми отчаявшимися, которые отчаянно нуждались в нем. В них чувствовалось стремление как бы завладеть им, желание завладеть всем его существом, его душой, а не только голосом и натренированным гибким умом.

— Ты совсем не понимаешь меня, — упрямо стояла на своем Рэйчел. Она все ждала, что он посмотрит на нее, что-то скажет. — Ты считаешь, что не попасть в тюрьму — физически не попасть в тюрьму — это так важно для меня? Для тебя все имеет вполне конкретные формы — конкретные кварталы, тротуары и здания, разные виды наказаний… Ты совсем разучился говорить со мной. А когда-то умел. Почему же ты не можешь со мной говорить? Не потому ли, что я не принадлежу к числу твоих клиентов с нечистой совестью?

Джек в изумлении поднял на нее глаза. Он почувствовал, что ее слова больно ранят его, но тут же попытался об этом забыть.

— Потому что у тебя нет политического чутья, — сказал он.

— У меня нет? У меня? Нет политического чутья? — переспросила Рэйчел.

— Политика — это манипулирование властью, разными ее формами, — холодно произнес Джек голосом, каким произносил в суде заключительную речь, опровергая доводы противника, — а ты и твои друзья ни черта в этом не смыслите. Вы умеете только болтать. В политике же надо действовать, причем так, чтобы тебя при этом не раздавили или, может быть, не поймали, — презрительно добавил он. — Итак, ты не виновата? Ну и что? Ты думаешь, это имеет значение?

— Да, имеет. Только это и имеет значение, — громко произнесла Рэйчел.

— Никакого значения это не имеет. Это неважно.

— Ты не привык иметь дело с невинными людьми.

— Я не привык иметь дело с самоубийцами.

— Нет, нет, — запальчиво, чуть ли не радостно произнесла Рэйчел, — нет, ты привык иметь дело с людьми, которые уничтожают других; с ними ты можешь говорить, их ты понимаешь, верно? Они тебе нравятся, ведь так? Ты предпочитаешь их невинным людям…

Джек слегка отодвинул тарелку в сторону, затем поставил на прежнее место. Он понимал, что сейчас важно сохранять полное спокойствие. А ведь это правда, что он предпочитает иметь дело с людьми виновными, если факты не свидетельствуют безоговорочно против них; эти люди практичны, они знают, что с ними может случиться, чего они заслуживают, и всецело отдают себя в его руки. Никакого сопротивления, они почти не спорят. А вот с людьми невиновными ему скучно. Добиться для них оправдания в общем-то не такое уж великое достижение — в любом случае они его заслуживают, просто надо вернуть их индикатор на нуль. И его раздражала сейчас невиновность жены — иронически усмехнувшись, он понял, что именно это в ней уже какое-то время раздражает его.

Однако, когда он повернулся к ней, на его лице ничего этого нельзя было прочесть. Он попытался улыбнуться ей улыбкой доброго мужа, но она сидела с побелевшим лицом, на котором было написано упорное, поистине осязаемое сопротивление. Темные брови ее словно стали гуще, резче обозначились. Он увидел тоненькие, но, должно быть, уже неизгладимые морщинки на ее лбу — еще бы: ведь это лицо уже столько лет хмурится в стремлении понять! Только у людей невиновных так быстро старится лицо.