Делай со мной что захочешь

Обращаясь к присяжным в своей заключительной речи, судья Фокс, мужчина средних лет, у которого была молоденькая дочь, отметил, что, хотя прокурор и доказывал, что Коул, несомненно, намеревался (купив ружье и принеся его с собой) совершить преступление, присяжные должны учитывать некоторые основные принципы юристпруденции (самое главное — презумпцию невиновности), общественное лицо и моральный облик подсудимого, его религиозность, репутацию в округе и на станкостроительном заводе, показания рядя свидетелей, а также то обстоятельство, что по закону человек, лишившийся рассудка, не может отвечать за свои поступки. Судья Фокс сказал: — Если вы считаете, что обвиняемый виновен в непреднамеренном убийстве, как тут вам объясняли, — вынесите ему вердикт: «Виновен». Если же вы считаете, что обвиняемый не мог отвечать за свои поступки, что увиденное на какое-то время лишило его способности владеть собой и он не мог сдержаться… тогда вынесите ему вердикт: «Невиновен».

Голос судьи Фокса дрожал.

Присяжные совещались пятьдесят минут, и, когда они вернулись в зал, Марвин Хоу увидел, что они собою довольны — они открыто смотрели в сторону защиты, — и понял, что одержал победу.

Невиновен.

С таким заголовком и вышли в тот день газеты, это была самая волнующая новость дня. Марвин снялся со своим клиентом и женой клиента — все трое очень взволнованные, по лицу Коула текли слезы, лицо жены было ошарашенное; затем Марвин пожал им руку — и всем остальным тоже, — сказал «до свиданья» и поспешил на самолет, летевший в Сарасоту, штат Флорида, где он выступал против страховой компании, который был предъявлен иск на полтора миллиона долларов.

Джек склонился к ней, разглядывая ее, прижавшись подбородком к ее щеке, — склонился, легкий, почти невесомый. Он ласково провел рукою по ее плечам и шее, и она почувствовала, как пальцы его рассеянно принялись играть застежкой ее ожерелья.

— Как ты можешь спать с ним, Элина? — тихо спросил он.

Элина замерла.

Джек внимательно следил за процессом Коула и присутствовал на заседаниях последнего дня. Пока шел процесс, он ни разу с ней об этом не заговаривал, а теперь заговорил очень мягко.

Джек вошел в их комнату, опоздав на несколько минут, думая о своем, до того расстроенный оправданием Коула, что казался просто больным; он сказал Элине, что не может остаться, он должен побыть один… он надеется, она понимает…

Элина сказала, что да, понимает.

Так они постояли несколько минут, не снимая пальто, и Джек сказал тихим, каким-то бесцветным, раздумчивым голосом:

— Я уже более или менее понимал… когда Макинтайр ни за что ни про что отпустил его на поруки… как все повернется. Я знал. В Детройте не отпускают убийц на поруки, такое, насколько мне известно, было всего один-два раза и при совсем других обстоятельствах. Но Коула они отпустили. А ты знаешь, что мне пришлось сражаться как сумасшедшему, чтобы отпустили Доу — за тридцать тысяч долларов, тогда как этого убийцу, этого любящего папочку отпустили за одну тысячу.

Он вышел на улицу вместе с Элиной, забыв о своей обычной осмотрительности. Казалось, он забыл и о ней.

— …все было так трогательно, так душераздирающе — трогательно, — сказал он, — люди плакали в суде… Твой муж и тот чуть не плакал. Все выглядело очень натурально — как в жизни. Я рад, что был там. Я не заплакал, а, наверное, следовало бы. Мне думается, плачут люди хорошие, добрые… отец, мать, зрители… ведь это так страшно видеть плачущего отца, вконец сломленного, потому что в припадке ярости он убил четверых… — Когда они спустились с лестницы в маленький вестибюль, где гулял ветер, Джек приостановился. Он был очень расстроен. — Макинтайр повторил заключительную речь твоего мужа — почти слово в слово… а может быть, просто теми же словами. И, однако, они звучали по-разному. У твоего мужа… и у судьи… и… и у всех этих людей в зале… у всех людей… те же слова, те же самые… Только прокурор нарушил эту гармонию: он произнес другие слова. Никто его не слушал. «Убийству не может быть оправдания», — пытался он доказать, но черт с ним совсем. Никто его не слушал.

В вестибюле в этом старом доме валялись обертки и газеты, какой-то непонятный мусор, даже вроде бы прошлогодние сухие листья. Элина подумала, собирается ли ее любимый выйти с нею на улицу вот так, не таясь, или она должна попытаться его задержать… Она застенчиво посмотрела на него сбоку. Вид у него был беспомощный, какой-то чуть ли не просительный. Она положила руку ему на плечо и сказала:

— Мне жаль… мне очень жаль.

— Дело Доу будет слушаться через две-три недели. Как только его немного подправят. Если он… если… если считать процесс Коула пророчеством, тогда все ясно… мне конец… я выхожу из игры.

— Нет, пожалуйста, — сказала Элина. — Не говори так.