Делакруа

Разумеется, к выставке распределялись заказы. Двум знаменитейшим национальным талантам их предоставили в первую очередь.

Доминик Энгр решил написать Жанну д’Арк.

Эжен Делакруа — охоту на львов.

Он остался таким же, как был, — он созрел, как из ранней готики созрела готика пламенеющая, экстатическая, совершенно духовная. Поздний Делакруа — это Делакруа пламенеющий. У семьи Ризенер — она и сейчас существует во Франции — сохранился эскиз этой последней большой «Охоты на львов».

Как рассказать вам об этом холсте? Не имея в распоряжении цветной репродукции, это, вероятно, так же бесполезно, как попытаться дать представление при помощи фраз о каком-либо музыкальном произведении.

Во всяком случае, вначале — впечатление пламени, языков пламени, крутящихся, взвивающихся и опадающих, прозрачных и ослепительных одновременно; внизу, под этим костром, тлеют угли, пламя синеет и почти гаснет, но жар остается; еще ниже — пепел, выжженная, рассыпающаяся, раскаленная почва.

Во втором, но только во втором впечатлении, вы осознаете, что это пламя, уголь и пепел — все это битва не на жизнь, а на смерть, что языки пламени — это тела рассвирепевших и израненных хищников, что раскаленный уголь — это разинутая в гневе львиная пасть, это ярость, ярость и ярость...

Но это хладнокровная ярость; моцартианская ярость и моцартианская страсть. Око художника глядит на мир абсолютно бестрепетно, оно широко и спокойно раскрыто.

Эдгар Дега как-то сказал, что воздух, которым мы дышим в картине, не настоящий воздух.

Ужас, тоска и ярость, которые звучат в финале любимой моцартовской оперы Эжена Делакруа «Дон-Жуан», — не настоящие ужас и ярость: это ужас и ярость искусственные — от слова «искусство»; уравновешенные, строго рассчитанные ужас и ярость.

Некое хладнокровие, некое внутреннее, неколебимое, абсолютное, горное спокойствие — вот что, совмещаясь с пламенеющей внешностью, делает картины Делакруа классическими.

Правда, это хладнокровие где-то очень далеко от поверхности, это кулиса, на фоне которой развертывается многослойное действие, бушует пламя и светятся раскаленные угли. Кулиса неколебима, но она далеко. Она далеко, но она существует.

Постоянные рассуждения мастера об уравновешенности, об искусстве, о сдержанности, о необходимости самоконтроля — что это, как не напоминание себе об этой кулисе?

Существование этой кулисы придает живописи Делакруа возвышенный, олимпийский характер: для того чтобы его полюбить, надо приподняться на цыпочки.

Эскиз к «Охоте на львов», хранящийся в семье Ризенер, — большой довольно эскиз, метр на метр. Картина раза в четыре больше. Она была куплена в свое время муниципалитетом Бордо.

Но огонь как будто бы чувствовал свое родство с этим пламенным мастером: в истории французской живописи ни у одного из художников не погибло от огня столько картин.

В 1870 году при пожаре в бордоской мэрии «Охота на львов» сгорела наполовину — выгорела вся верхняя часть.

В 1871 году в Париже, в последние дни коммуны, сгорела одна из самых крупных работ Эжена Делакруа — роспись в круглом зале парижской ратуши, в Отель-де-Виль: громадный купол, заполненный сложнейшей аллегорической композицией «Война и мир», вместе с девятнадцатью окружавшими его кессонами, тоже покрытыми живописью.

Если бы Делакруа дожил до этого пожара, он, без сомнения, с еще большей непримиримостью стал бы относиться ко всякого рода социальным движениям — он, виноградарь, поливающий собственным потом свой участок земли.

20

«Обратили ли вы случайно внимание на то, как строят Новый мост? Он действительно будет достоин своего названия, ибо у него нет ничего общего со старым, который мы постоянно видели и к которому так привыкли, что вошло в поговорку выражение: это знакомо, как Новый мост. Придется расстаться с поговоркой, как и со многими другими иллюзиями».

Ну что ж, старость — это не более чем преобладание прошлого над будущим. Он уже столько сделал, что это преобладание становилось очевидным. Но говорил же Виктор Гюго, когда ему исполнилось семьдесят два, — господин Гюго только начинает свою карьеру!

Кстати говоря, этот крикун, этот невыносимый фразер оказался одним из немногих, кто не пожелал мириться с цирковым наездником, с шулером — так он величал Луи Бонапарта. Он удалился в изгнание на остров Гернсей, чтобы оставаться там восемнадцать лет и в течение всех восемнадцати лет вставать в три часа утра и писать до пяти вечера — в стеклянном фонаре его дома, под палящим солнцем, пропекавшим насквозь его седую кудлатую голову. О, это были железные люди, их методичность была разве что равна их гениальности.