Деление на ночь

– Да, пап, – ответил его недовольный голос.

Ясно – раз такая интонация, значит, не ко времени позвонил. Не дома, наверное. Или дома, но не один. А если и один: что, вот так в лоб его спрашивать, не чувствуешь ли ты, милый мальчик, вины за смерть никогда не виденной мамочки? Бросит трубку и обидится на год. Может, даже и поделом. Деликатной же формулировки экспромтом не подобрать. Надо бы вначале обдумать, а потом звонить…

– Просто хотел узнать, как твои дела.

– Ну, мы днём созванивались, ничего нового.

Но вдруг решился.

– Лёша, я тут вдруг задумался, а ты не винишь меня в смерти мамы?

– Э-э… – я его явно застал врасплох. – С чего бы мне вдруг тебя винить? Ты же не… э-э… она же сама…

– Но я подумал, ведь если бы она не забеременела, ничего бы не случилось.

– Что ты несёшь? Если бы не забеременела, я бы не родился, начнём с того. А на такую жертву я не факт, что задним числом готов пойти. Но главное – слушай, ну вообще глупо себя винить в чём-то таком. Любая смерть есть следствие действий умершего. Я это понял совершенно чётко и уже довольно давно.

– Любая?

– Любая.

– А если ты переходишь дорогу на зелёный, а в тебя врезается пьяный?

– Не надо было переходить там дорогу.

– То есть пьяный не виновен?

– Виновен, но он виновен в убийстве, в том, что совершил сам. А в умирании виноват умираемый – тоже в том, что совершил сам. Зачем попёрся именно там на переход? Зачем не посмотрел по сторонам, хоть и зелёный? Зачем такой слабый и сразу помер?

Вот и поговорили.

В умирании виноват умираемый. Каков подлец, какие силлогизмы выдаёт, а?

По версии Алёшки получается, что человек всегда, в любой ситуации – хозяин своей судьбы. Даже если он просто едет в метро, а его взрывают, – виноват сам человек. Готов ли я такое принять?

Воскресенье

На воскресенье Белкин постановил себе навестить наконец бабушку с дедом. Решил твёрдо и абсолютно безотлагательно, потому что и так уже откладывал с конца весны, пропустил всё лето, а тут и сентябрь перевалил за середину. Отец, когда собирался съездить к старикам, обыкновенно и его звал с собой, но у Белкина каждый раз именно в нужное время совершались какие-нибудь обстоятельства – то кафедра, то здоровье, то ещё что. Да и в этот раз, конечно, надо бы ему определиться с Элли… Предстояло выдумать предлог, чтобы увидеться с ней; сначала, понятно, созвониться; условиться как-нибудь о встрече; и не дистанционно, а лицом к лицу – постараться разговорить её и выяснить, что именно она от него утаила. И почему. Но всеми хлопотами можно будет заняться, пожалуй, и на следующей неделе. В крайнем случае, о первых пунктах плана подумать сегодня вечером, вечером.

Раннее бабье лето внимательными эпитетами подчёркивало сентябрьскую геометрию города: раскинувшееся над ним прозрачное, тонкое, свежее, безветренное утро; нанесённые лёгкими случайными мазками на сочную лазурь высокие перистые облака; немноголюдные улицы, проложенные сквозь обещание недолгого тепла и мягкий солнечный свет; размеренное дыхание времени, застывшее в камне домов, в чугунных узорах решёток, в протянутых между крышами и столбами росчерках проводов, – этот воскресный час казался Белкину описанием со страниц русской классической прозы Золотого века. В отрочестве и юности, когда вся она, собственно, читалась, он обыкновенно небрежно пробегал глазами по диагонали подобные пейзажные фрагменты – дальше, дальше, к действию, к диалогам!.. – но сейчас, о, сейчас он был уже совсем другим читателем – зрителем! Что там действие, ему наоборот хотелось остановиться на каждом перекрёстке, замереть на мгновение, как раскрытый затвор фотообъектива, чтобы навести резкость и вытянуть взгляд, и прожить целую долю секунды до щелчка, до смены человечков на светофоре – во всю глубину открывшейся перспективы.

Ближе к метро, впрочем, зыбкая магия старинного и странного очарования рассеивалась, и время настоящее, размеченное делами, задачами и заботами, вступало в свои неотчуждаемые права на муравьиную жизнь мегаполиса. Ехать Белкину предстояло до площади Александра Невского и оттуда, дождавшись 132-го автобуса, тут как повезёт, ещё минут двадцать без пробок до проспекта Металлистов, на Большеохтинское.

И дед, и бабушка не были коренными ленинградцами, приехав в город уже после войны. Дед учился в ЛИИЖТе, бабушка – в первом меде. Встретились однажды апрельским вечером в кинотеатре «Гигант» – он пришёл с друзьями по общежитию, она в компании подружек – и с той встречи никогда в следующие почти полвека не расставались дольше, чем на неделю, как с гордостью рассказывал потом внуку Белкин-самый-старший. Изменило этому правилу лишь последнее их расставание: дед пережил бабушку Лиду на десять дней. И теперь они оставлены нами, живыми, в покое своём неизменном навечно вдвоём – недалеко, в пяти всего километрах от того места, где в юности повстречались впервые.