Деликатесы Декстера

— Адвокат сказал, так надо! — говорит он своим мерзким голосом. — А сейчас я на работу, ясно?

Он захлопывает дверь и поспешно идет к «мустангу». Он что-то бормочет своим гнусным голоском, пока открывает дверь и запрыгивает на водительское сиденье. Когда он включает зажигание и запускает мотор, тени позади него извергают темную фигуру, и мы быстро и бесшумно накидываем ему на шею нейлоновую петлю, которая отнимает у него способность мыслить и дышать.

— Молчи и не двигайся, — произносим мы жутким голосом другого. Он дергается и замирает как статуя. — Слушай внимательно, делай, как мы говорим, и проживешь немного дольше. Ясно?

Он судорожно кивает. Его глаза вытаращены от ужаса, лицо постепенно синеет от нехватки воздуха. Мы показываем ему, как это — не иметь возможности дышать, маленький экскурс в его ближайшее будущее, в его приближающуюся вечность бескрайней тьмы, где уже не будет места дыханию.

Мы слегка усиливаем натяжение, просто даем понять, что мы можем потянуть намного сильнее, тянуть, пока все не закончится прямо здесь и сейчас. Его лицо становится еще темнее, глаза начинают вылезать из орбит и наливаются кровью…

…и мы возвращаем ему способность дышать, разжимаем руку и позволяем петле немного ослабнуть. Совсем ненадолго, только для того, чтобы его пересохший рот смог глотнуть немного воздуха. И мы вновь затягиваем петлю, лишая его способности дышать и говорить.

— Ты принадлежишь мне, — говорим мы ему, и в нашем голосе нет ничего, кроме холодной правды.

Он осознает, какое будущее его ожидает, и на секунду забывает, что не может дышать. Он вскидывает руки, и мы усиливаем натяжение.

— Довольно, — приказываем мы, и наше ледяное шипение тут же останавливает его.

Мы ввергаем его гадкий маленький мирок во тьму. На этот раз ненадолго, так, чтобы, когда мы ослабим натяжение петли, у него появилась надежда. Крохотная, хрупкая надежда, сотканная из лучей лунного света, надежда, которая проживет ровно столько, сколько он будет оставаться послушным и тихим, до тех пор пока не затихнет навечно.

— Езжай, — говорим мы, слегка дергая петлю, и вновь позволяем ему дышать.

Какое-то время он не двигается, и мы тянем за петлю.

— Ну, — говорим мы, и он судорожно дергается, чтобы показать нам свою готовность услужить, и трогается с места. Мы медленно выезжаем с подъездной дорожки и удаляемся от маленького светло-желтого дома, от его ничтожной грязной жизни и приближаемся к темным радостям его будущего, которому будет посвящена эта лунная ночь.

Взявшись за нейлоновую удавку, мы ведем его в пустой дом, быстрыми и осторожными шагами сквозь темноту к комнате, которую для него приготовили. В комнату со стенами, оклеенными пластиковой пленкой, где серебряные стержни лунного света пронзают окно в потолке и освещают разделочный стол так, будто это алтарь в соборе, посвященном боли. Именно этим он и является: здесь храм страдания, и сегодня мы священник, мы исполняем обряды, и мы проведем его через все этапы ритуала к его последнему просветлению и исходу, к Божественному милосердию.

Мы останавливаем его у стола и позволяем немного подышать, совсем недолго, так, чтобы он успел понять, что его ожидает. Его страх усиливается, когда он осознает все происходящее, и он, выворачивая шею, смотрит на нас в надежде, что это чья-то грубая шутка.

— Эй, — произносит он своим искалеченным горлом.

В его глазах медленно проступает понимание, и он трясет головой так, как только позволяет ему удавка.

— Ты ведь тот полицейский, — говорит он, и в его глазах расцветает надежда, и она слышится в его новом хриплом голосе, когда он скрипит: — Ты тот чертов коп, который был вместе с этой ненормальной полицейской сучкой. Ты в такой заднице. Твою мать, я сделаю все, чтобы ты сел, ты, кусок дерьма…

Мы снова затягиваем петлю, на этот раз очень сильно, и его грязное карканье прерывается, и вновь его мир погружается во тьму. Он бессильно царапает нейлон до тех пор, пока не забывает, для чего предназначены его пальцы. Его руки падают как плети, он опускается на колени, а я тяну все сильнее и сильнее, и наконец его глаза закатываются и он мешком оседает на пол.

Мы принимаемся за работу: перекладываем его на разделочный стол, срезаем с него одежду, связываем клейкой лентой, полностью лишая подвижности, — и все это надо проделать до того, как он придет в себя. Скоро он возвращается в сознание. В ужасе он хлопает веками, его руки слегка подергиваются под лентой, пока он привыкает к положению, в котором ему придется провести остаток жизни. Его глаза открываются еще шире, и он изо всех сил старается пошевелиться, но не может. Мы наблюдаем, как нарастает его страх, а вместе с ним — наша радость. Это то, чем мы являемся. Это то, для чего мы предназначены — дирижировать балетом тьмы и боли, и наше выступление назначено на эту ночь.