Delirium/Делириум

Склепы служат также городской психбольницей. Хотя преступников у нас и мало, сумасшедших хватает, несмотря на Исцеление. Алекс ввернул бы: «Благодаря Исцелению». И ничего не попишешь — он где-то прав: иногда процедуры — особенно произведённые до срока — идут не так, как должны бы. В результате случаются мозговые травмы, ведущие к самым разным психическим расстройствам. Плюс к тому, некоторые люди кардинально меняются после Процедуры. Впадают в кататонию[31], сидят, выпучив глаза и пуская слюни, и если их родные не имеют средств и возможности ухаживать за ними дома, то запихивают бедняг в Склепы, где те гниют заживо и испускают дух, забытые всеми.

Внутрь Склепов ведёт гигантская двустворчатая дверь. Сквозь тонкие, грязные и засиженные мухами стёкла — очевидно, пуленепробиваемые — еле различим длинный тёмный коридор, в котором болезненно мигают тусклые лампочки. К двери пришпилена картонная табличка, попорченная ветром и дождём. На ней значится:

ВСЕМ ПОСЕТИТЕЛЯМ НЕОБХОДИМО ПРОСЛЕДОВАТЬ НА КОНТРОЛЬНО-ПРОПУСКНОЙ ПУНКТ.

Алекс на миг задерживается перед дверью.

— Готова? — спрашивает он, не оглядываясь на меня.

— Да, — пищу я.

Вот это вонь! Стоит нам ступить за порог, как она отбрасывает меня через время и пространство, в четвёртый класс. Сквозь едкий, жгучий запах мощного дезинфицирующего средства пробивается зловоние множества немытых тел, скученных в тесном пространстве застенка. Но над всем царит запах сырости — в коридорах мокро, трубы текут, внутри стен и во всех закутках, куда посетителям даже взглянуть страшно, цветёт плесень. Контрольно-пропускной пункт слева от нас. Женщина, сидящая за конторкой, отгороженной панелью из пуленепробиваемого стекла, носит медицинскую маску. Я на её месте поступала бы точно так же.

Вот это сюрприз: когда мы подходим к конторке, женщина вскидывает глаза и обращается к моему провожатому по имени:

— Алекс! — Она коротко кивает. Её глаза перебегают на меня. — А это кто?

Алекс повторяет легенду о происшествии на Аттестации. По всей вероятности, он в приятельских отношениях с охранницей — называет её по имени, а ведь на ней даже нет опознавательного значка. Она заносит наши данные в древний компьютер и машет рукой: следуйте на контроль. Придя туда, Алекс по-свойски здоровается и с этими ребятами. Восхищаюсь его выдержкой. Сама я еле-еле в состоянии расстегнуть пряжку на собственном ремне перед тем как пройти через детектор металла — до того трясутся руки. Стражники при Склепах, по-моему, раза в полтора больше обычных людей: лапищи с теннисную ракетку, а торсы — как радиатор у грузовика. И у каждого автомат. Огромный. Стараюсь хотя бы не слишком явственно проявлять владеющий мною ужас, но куда там. Попробуй сохранить самообладание, если нужно раздеваться чуть ли не до трусов в присутствии этаких амбалов с грозным оружием.

Наконец, контроль позади. Мы с Алексом молча одеваемся. Вот это да — мне удаётся самостоятельно завязать шнурки на кроссовках. Ай да я.

Алекс жестом приглашает меня следовать за ним по коридору.

Стены окрашены в тошнотворно жёлтый цвет. Где-нибудь в жилом доме, или в ярко освещённой детской, или даже в кабинете, он, может, и был бы уместен. Но здесь, на стенах, которые освещаются только изредка выплывающими из темноты пыльными, зудящими неоновыми лампами; стенах, покрытых разводами сырости и отпечатками грязных ладоней; с раздавленными и размазанными по ним насекомыми и следами не хочу даже думать чего ещё — производит необыкновенно гнетущее впечатление, как бывает, когда на тебя щерится чей-нибудь сгнивший рот с одним-единственным почерневшим зубом.

Один из стражей кричит нам вслед:

— Только отделения с первого по пятое!

— Есть, поняли! — отзывается Алекс. Ага, решаю я, есть отделения, куда посетителей не допускают.

Один узкий коридор сменяется другим. В них пусто, и пока что не видно никаких камер. Но по мере того, как мы углубляемся в лабиринт переходов, до моих ушей всё явственнее начинает доноситься странный шум: стоны и вопли, звуки, похожие на крики животных — блеяние, мычание, хрюканье, карканье — как будто люди пытаются изображать скотный двор. Должно быть, мы неподалёку от психушки. Но на всём пути нам не встречается ни одной живой души — ни медсестры, ни сторожа, ни даже какого-нибудь пациента. Абсолютная пустота, и в этой пустоте — страшные крики. Просто жуть берёт. Такое впечатление, что кричат сами стены.

Похоже, здесь можно говорить без опаски, и я спрашиваю:

— Откуда они тебя все тут знают?

— Я частенько захожу сюда, — отвечает он. Ничего себе ответ! Люди не «заходят» в Склепы вот так запросто. Это тебе не пляж. И даже не общественный туалет.

Так, ладно, больше он, по-видимому, ничего не скажет. Придётся поднажать и выудить подробности. Но он вдруг шумно выпускает воздух из надутых щёк и произносит:

— Здесь мой отец. Вот почему я прихожу сюда.

Вот уж не думала, что меня можно ещё чем-то удивить или хотя бы просто пробиться сквозь туман в моей голове. Оказывается, можно.

— Но ты же говорил, что твой отец мёртв!