Delirium/Делириум

Какое облегчение. Хоть что-то полезное можно извлечь из того факта, что Грейс оказывается говорить: она на меня не донесёт.

Больше проблем не возникает. Я выскальзываю на улицу, не забыв даже перескочить через третью снизу ступеньку — помню, она так ужасающе заскрипела в прошлый раз, что я испугалась, как бы не переполошить весь дом.

После всего шума и гама, стоящего на улице во время рейда, окрестности теперь жутковато пустынны и тихи. Все окна темны, жалюзи опущены, словно дома хотели бы отвернуться от улицы, закрыться от неё; если бы у них были плечи, они бы подняли их, чтобы спрятаться от любопытных взглядов. Мимо меня проносится красный бумажный листок, кружится на ветру, как в старых ковбойских фильмах. Это рейдерская листовка, на которой труднопроизносимыми словами провозглашается отмена на эту ночь всяких установленных законом гражданских прав. Если бы не эта листовка — то, в общем, обычная ночь, ничем не отличающаяся от других таких же мертвенно-тихих ночей.

Вот только в отдалении еле слышен неясный шорох — это приглушённый расстоянием топот сотен ног — да иногда доносится тонкий, протяжный вой, словно кто-то плачет. Эти звуки так неразличимы, что их почти можно спутать с шумом океана или шёпотом ветра. Почти.

Рейдеры продолжают свою работу.

Я пускаюсь в Диринг Хайлендс пешком — опасаюсь ехать на велике. Малейший серебристый отблеск на спицах колёс может привлечь к себе нежелательное внимание. Стараюсь не думать о том, что творю, о том, что может произойти, если меня поймают. Не могу даже толком понять, откуда у меня, трусихи, и решимость-то взялась. Вот уж никогда не думала, что наберусь храбрости уйти из дому в ночь, когда производят рейды. Нет, ни за что в жизни.

Надеюсь, что Ханна во мне ошибалась, говоря, что я всё время дрожу от страха. Иногда и я могу набраться смелости.

У дороги лежит чёрный полиэтиленовый мешок для мусора. Как раз когда я прохожу мимо него, до моих ушей долетает низкий, протяжный стон, и я мгновенно останавливаюсь. Поворачиваюсь кругом. Всё моё тело напряжено, в мозгу звучит сирена. Ничего. Звук повторяется: зловещий, тихий, от которого волоски на руках становятся торчком. И тут мусорный мешок у моих ног шевелится.

Нет. Это не мусорный мешок. Это Райли — чёрная дворняжка Ричардсонов.

Делаю к бедняге несколько неуверенных шагов. Достаточно беглого взгляда, чтобы понять — пёс умирает. Он весь покрыт чем-то клейким, блестяще-чёрным — кровью, понимаю я, подойдя поближе. Вот почему я ошиблась, приняв его издалека в темноте за гладкий чёрный мешок для мусора. Он лежит на боку, один глаз обращён к асфальту, другой широко открыт. Ему размозжили череп дубинкой. Из носа широкой струёй течёт чёрная вязкая кровь.

Вспоминаю слова, произнесённые незнакомым голосом: «Подумаешь, шавка блохастая...» — и вслед за ними глухой удар.

Взгляд Райли так по-человечески печален, он смотрит с таким упрёком, что на секунду мне кажется, будто он пытается сказать: «Смотри, что вы со мной сделали!» Хочется опуститься на колени, подхватить собаку на руки и стирать с неё кровь собственной одеждой. Но тошнота подкатывает к горлу, и я стою, как парализованная, не в силах пошевельнуться.

В это время пса всего скручивает, он содрогается от носа до кончика хвоста. И затихает.

Мои руки и ноги тут же растормаживаются, и я едва не падаю; во рту — явственный вкус желчи. Меня шатает, как тогда, когда мы с Ханной напились в стельку, до полной потери контроля над собственным телом. Гнев и отвращение раздирают меня на части, хочется выть и кричать.

Нахожу за мусорным контейнером сплющенную картонную коробку и тащу её к Райли. Накрываю тело мёртвой собаки целиком и стараюсь не думать о насекомых, которые ещё до наступления утра превратят его в месиво. Удивительно, но у меня в глазах слёзы. Утираю их рукавом и ухожу. Но пока я двигаюсь в сторону Диринг, в голове, словно мантра, словно молитва, кружится: «Прости, прости, прости».

*