Delirium/Делириум

Ферма «Поющий ручей» примыкает к юго-западной границе. Она уже много лет как заброшена после пожара, уничтожившего половину главного здания и оба элеватора. Туда ещё минимум пять минут езды, но, кажется, сквозь неумолчное пение сверчков я уже могу различить едва слышные ритмичные удары, правда, пока мне трудно сказать, действительно ли я что-то слышу, или только воображаю. Или это так громко бьётся моё сердце — оно снова принялось грохотать вовсю. Ещё немного поднажать... Ну всё, вот теперь точно. Незадолго до поворота на узкую грунтовую дорогу, ведущую к амбару — вернее, к тому, что от него осталось — я слышу прорезающие тишину звуки музыки. Они кристаллизуются в ночном воздухе, словно дождевые капли, внезапно превращающиеся в снежинки...

Я снова пугаюсь. В голове так и стучит одно слово: «нельзя, нельзя, нельзя». Тётушка Кэрол убила бы меня, узнай она, чем я занимаюсь. Убила бы, или засунула б в Склепы, или потащила бы на досрочную процедуру по примеру Ивы Маркс.

Завидев поворот на «Поющий ручей», спрыгиваю с велосипеда у большой металлической вывески, извещающей: «Собственность Портленда. Въезд воспрещён». Веду своего механического коня в придорожный лесок. До главной усадьбы и старого амбара ещё добрых пятьсот-шестьсот футов, но я хочу оставить велосипед здесь. Не замыкаю его — мало ли что, вдруг случится ночной рейд... Не хочется даже и думать об этом, но если придётся удирать, возиться с замком в темноте — последнее дело. Скорость — вот что будет тогда для меня важнее всего.

Обхожу вывеску с надписью «Въезд запрещён». Кажется, я становлюсь настоящим экспертом по части игнорирования подобных надписей, если вспомнить, как лихо мы с Ханной перескочили через ворота, ведущие к лабораториям. В последний раз я вспоминала о том вечере уже довольно давно, и сейчас образ Алекса отчётливо встаёт перед моими глазами — то, как он стоял на обзорной галерее, запрокинув голову и хохоча во всё горло.

Так, стоп, надо сосредоточиться на окружающем: яркой луне, полевых цветах у дороги... Так легче бороться с почти болезненным приступом страха. Не понимаю — что выгнало меня из дому? Почему я решила, что должна что-то там доказать Ханне? Но одна мысль беспокоит меня настолько, что я стараюсь загнать её подальше в угол сознания: наша с Ханной ссора — лишь предлог. На самом деле, где-то в глубине души я сгораю от любопытства.

Хотя теперь мне не до его удовлетворения. Во мне осталось только одно чувство — страх. Нет, не всё. Ещё чувствую, что я полная дура.

Усадьба и старый амбар расположены в маленьком углублении между холмов, этакой миниатюрной долине, похожей на ложбинку над верхней губой. Поскольку холм закрывает от меня здания, я их пока не вижу, зато музыка становится всё громче, всё явственней. Она не похожа ни на что слышанное мною до сих пор. Уж конечно, и близко ничего общего с теми пресными композициями, которые можно скачать с БРМФ, стройненькими и сладкозвучненькими — именно их играют в ракушке Диринг Оукс Парка во время официальных летних концертов.

Кто-то поёт: голос красивый и тёплый, словно мёд, выводит такие стремительные рулады, что у меня голова кружится. А сопровождающая голос музыка — странная, дикая, диссонансная, но совсем не похожа на то завывание и громыхание, которое я слышала у Ханны, хотя кое-что общее в мелодическом рисунке и ритме всё же есть. То, что слушала Ханна на своём компьютере, было отвратительно, сплошной металлический скрежет. А эта музыка... Она то прихлынет, то отхлынет — неспокойная, печальная; и, как ни странно, напоминает мне океан во время жестокого шторма, когда он швыряет волны и белую пену на прибрежные камни. Дыхание замирает при виде такой мощи.

То же самое происходит со мной и сейчас, когда я всхожу на вершину холма, за которой скрываются разрушенный дом и амбар. Музыка нарастает, как волна перед тем, как разбиться о берег, и моё дыхание прерывается — до того меня поражает её красота. На краткий миг мне действительно кажется, будто я взираю на океан: там, внизу, — море людей, крутящихся и танцующих в льющемся из амбара свете, словно тени вокруг костра.

Амбар, вернее, его почерневшие останки открыты всем ветрам. От него, практически, осталась только половина: фрагменты трёх стен, часть крыши и приподнятой платформы, на которую когда-то, видимо, сваливали сено. Вот там-то и играет группа. Окружающие поля поросли тощими молодыми деревцами; деревья постарше, иссушенные жаром до полной белизны и лишённые малейших признаков ветвей и листьев, тычут в небо, будто костлявые пальцы.

А за амбаром, футах в пятидесяти, я вижу бахромчатую тёмную полосу — там начинаются дикие земли. Дебри. С такого расстояния я не могу различить пограничное заграждение, но, кажется, вполне способна почувствовать его, ощутить зудение насыщенного электричеством воздуха.